А сейчас…
Он отрывается от губ, начинает мягко прикусывать шею, скользить жарким ртом по скуле, по щеке.
Запястья Виктор давно уже выпустил, и теперь руки вяло опущены вниз, только ногтями дерево скребу, не в силах подавить рефлекс.
Он сейчас трахнет меня и уйдет. А потом еще придет. И будет приходить, когда захочет. И делать, что захочет. Интересно, я смогу здесь быть до сентября? И кем я буду? И захочу ли я, после такого, всего того, чего хотела совсем недавно? Своего самостоятельного будущего, свою новую, уже правильно придуманную жизнь? Или он все убьет во мне? Растопчет?
Пуговицы на платье трещат, не выдерживают, ворот распахивается под напором. Виктор спускается к груди, что-то хрипит, низко, чувственно. Наверно, то же самое, что тогда, той ночью. Вот только слышится это по-другому.
Я плачу.
И уже ни на что не рассчитываю. Ни на что не надеюсь.
Виктор опять поднимается выше, прижимается к губам…
И останавливается.
Неожиданно.
Немного отстраняется. И смотрит на меня. Внимательно. Я знаю, что он видит. Закрытые глаза, мокрые от слез щеки. Красные пятна на коже. Не от стыда. От безысходности.
— Снегурка… Ты чего?
Он все еще держит меня, все еще прижимается, его ладонь все еще, на автомате, гладит мой зад. Но удивление, нереальное удивление, которое слышится в голосе, заставляет меня открыть глаза.
И посмотреть на него.
Возбужденного. Тяжело дышащего. Непонимающего.
Сдерживающегося.
Красивого до нереальности какой-то.
Он меня хочет.
И у нас уже все было. Был секс. И не раз.
Сашка, чего ты кобенишься? Чего ты строишь из себя?
Как объяснить?
Так, чтоб понял?
Если сама толком не понимаешь. А лишь чувствуешь унизительность происходящего. Неправильность.
— Яааа… Ты же обещал…
Это все, что выходит сказать. Глупо. Да. Бестолково. Но как объяснить?
Что, если сейчас сделает со мной все, чего ему хочется, то… То я, наверно… Нет. Наверняка. Уйду отсюда. И завтра ждать не стану. Потому что в любой, даже самой тупой ситуации нужно оставаться собой. Нельзя себе изменять. Нельзя менять то, что в тебе есть живого, ни на что. Даже на сытость и благополучие. Если он… Продолжит, то я превращусь в обычную проститутку. Буду менять свое тело на деньги и безопасность. И не смогу ему больше отказать. Никогда. Потеряю последнее, что во мне осталось моего.
В нашу прошлую ночь, когда я ответила на его жажду, на его ласки, был стресс. Но, кроме этого — равные условия. Мы с ним были равны. Изначально. Пусть я залезла к нему в дом, пусть находилась в опасности, пусть от него зависела моя свобода… Но это был договор между равными. Отношения между равными. Я была свободна. Внутренне.
А сейчас… Все по-другому. И вот как это объяснить?
— Ты не хочешь?
Он не понимает! Не понимает! Мотаю головой, то ли отрицая, то ли соглашаясь. По-всякому истолковать можно.
Когда его рука с моей задницы перемещается прямиком в трусы, я только вздрагиваю обреченно. Он понял неправильно!
Пальцы, опытные, жесткие, трогают промежность, раздвигают. Скользят.
— Ты мокрая. Ты хочешь, — хрипит он и опять тянется к губам.
Я отворачиваюсь, упрямо сжавшись. Да, дрожу, да реагирую.
Но мое тело — не я.
Не вся я.
— Какого хера, Снегурка?
Он останавливается, смотрит, уже зло, напряженно.
— Ты обещал.
Других слов все равно не рождается. А потому будем использовать те, что есть.
Пауза. Наверно, для меня. На возможность отыграть.
Не пользуюсь. Смотрю в мимо.
Потом пальцы с хлюпом выходят из моего тела.
Дергаюсь в сторону.
Прибивает другой рукой дверь рядом с лицом, поднимает за подбородок.
— Пожалеешь. Нам было бы хорошо.
А в глазах… «Передумай, Снегурка, последний шанс тебе».
Отворачиваюсь.
— Ты обещал.
Долгий выдох, от которого шевелятся волосы на макушке. Убирает руку.
Тут же соскальзываю с колена на пол и резко в сторону. Разворачиваюсь, сжимаю разодранный ворот платья.
А в комнате уже никого. Только дверь закрытая.
Смотрю целых две секунды на нее, затем кидаюсь защелкивать замок.
И только после этого колени опять, суки такие, предают, теперь уже окончательно подламываясь.
Оседаю на пол прямо у двери.
И снова вижу себя в зеркало туалетного столика.
Растрепанная, с горящими щеками, зацелованными губами и блестящими от слез глазами. Пальцы все еще сжимают ворот платья.
Вид безумный и дурной.
И вот что мне делать дальше? Как быть?
11. Зимняя рыбалка
— Слушай, ну ладно, молчишь, как сыч, но ты хоть за поплавком следи! — Гордей Волгин, которого в узких, очень узких кругах вполне справедливо звали Гором, толкнул задумавшегося Виктора под локоть.
Тот медленно, практически со скрипом, как Железный дровосек, поднял голову и спокойно глянул на поплавок, уже несколько раз нервно дернувшийся.
И отвернулся.
Явно не собираясь ничего предпринимать.
Пришлось Гору, матерясь так, что, если б услышала его мама-учительница, то точно надавала бы по губам и не посмотрела, что ее мальчик аж до целого подпола, руководителя оперативного отдела МВД дорос, самому спасать улов.
Неплохой, кстати, крупный.
Ругаясь, что дуракам везет, Гор распределил рыбу, потом свернул удочки, сунул безучастному Виктору фляжку.
— Хлебни и пошли домой. Баня уже натопилась. Все равно с тобой рыбалки никакой. Нахера только приехал?
Виктор потопал за другом, по пути раздумывая, а, собственно, и в самом деле, нахера?
Никакого удовольствия ни от рыбалки, ни от бани он не получал никогда.
Но приперся. Ранним утром, удивив этим собиравшегося за рыбой Гора.
И вот теперь шел, погруженный в свои мысли. А, вернее, даже не в мысли, нет.
В воспоминания.
Он сегодня ночью знатно прокололся.
С девчонкой.
И теперь никак не мог понять, как поступать дальше. Решить не мог.
А еще не мог понять, что это, собственно, было вообще такое?
Ее заплаканные глаза из памяти никак не хотели исчезать. Вместе в жаром от кожи, сладким дыханием и вкусной влагой на пальцах.
