Сам Мланкин не мог оставить меня, потому как собственный союз нисфиура имел право расторгнуть только другой нисфиур. Когда Серпетис получит от Мланкина регалии правителя Асморанты, он обретет это право.
— Кмерлан останется со мной. Я дам своему сыну хорошую жизнь, а когда он вырастет, наделю владением.
— Ты не можешь снова прогнать меня из Асморы, — говорю я, чувствуя, как внутри нарастает отчаяние. — И снова лишить меня Кмерлана!
— Если попросишь ты, ты сможешь забрать его с собой, — говорит Мланкин.
Я хватаю его за руку. Я готова умолять на коленях. После рождения этого ребенка Унна и Цили заберут его у меня, и если Мланкин отнимет у меня еще и Кмерлана, я останусь одна! Изгнанная в Тмиру правительница, от которой отказался муж даже после того, как она лишилась магии — да я просто сойду с ума, бродя по пустым комнатам отцовского дома.
— Я прошу тебя, — говорю я, глядя на Мланкина снизу вверх. — Отдай мне Кмерлана. В Тмиру я воспитаю его в любви и ласке. Там мой отец, он будет рад ему.
Он опускает взгляд и пристально всматривается в мое лицо. Качает головой и выдергивает руку.
— Эх, Инетис, Инетис. Хорошо, я разрешаю. Ты сама попросишь Серпетиса, но при одном условии.
Я задерживаю дыхание, но он, похоже, устал бить меня словами.
— Я отпущу Кмерлана только если захочет он сам.
Я облегченно выдыхаю. Кмерлан не перестанет быть сыном своего отца, если уйдет со мной. Он сможет приезжать в Асмору, когда захочет. Он сможет стать фиуром, если захочет. Я думаю, он согласится. Мой мальчик любит меня.
— Я согласна, — говорю я.
— Итак, — Мланкин отходит от меня к окну, за которым опускается к земле сияющее солнце. — Ты видишь, каким мягким и уступчивым я могу быть, Инетис. Но я всегда могу изменить свое решение. Если ты будешь чинить препятствия и настраивать людей против меня, ни о какой милости не пойдет и речи. У тебя даже не будет возможности просить Серпетиса о том, чтобы он освободил нас — ты просто не сможешь выехать из Тмиру. Я надеюсь, ты понимаешь, что будущее твоего сына Кмерлана зависит от того, как ты проведешь Холода.
— Я поняла тебя, — говорю я.
— И еще одно… — Он стоит у окна, и лучи солнца золотят его заплетенные в косу светлые волосы, и сейчас Мланкин просто прекрасен. Но я не могу позволить себе разглядывать его. Я понимаю, что весь этот разговор — нападение сначала, обманчивая мягкость потом — затеян с целью вот этого самого мгновения, вот этих самых слов, которые он сейчас с очень естественной небрежностью готовится мне сказать. — Ты сказываешься больной и остаешься в сонной как можно дольше. Желательно до родов — это, по словам Энефрет, займет не так много времени. Я изображаю мужа, который печется о состоянии здоровья своей жены. Я разрешаю тебе видеть Кмерлана и твоего брата, и ту девушку, если пожелаешь.
— Я и так на все это имею право, я — правительница Асморанты!
Я не собираюсь позволять ему просто меня запереть. Я не прислуга, и я пока еще его жена. Я не собираюсь сидеть в четырех стенах и развлекать себя разглядыванием живота. Намерения Мланкина ясны: ему не нужны неприятности, а я на совещании утром уже показала, что без них не обойтись. Он не хочет, чтобы я попадалась на глаза людям, которые будут задавать вопросы — но я не его пленница и не дикое животное, которое нужно держать в клетке.
— Инетис, ты легла с моим сыном. Уже этого достаточно, чтобы тебя казнить. Ты, моя жена, легла с моим сыном, мне повторить это громче?
Я закрываю лицо руками и молчу. Ему даже не придется искать повода. Я сама дала ему этот повод, а доказательство моего преступления зреет сейчас в моем животе, как плод.
— Ты сделаешь, как я сказал. Разве спокойная жизнь в Тмиру, с сыном, не стоит этого?
Он не дожидается моего ответа. Просто уходит, и я слышу, как мягко шуршит шкура, опускаясь за ним.
В сонную снова заглядывает травница, и в руках ее плошка со свежим отваром.
— В твоих травах нет магии, — говорю я устало. — Как ты собралась меня ими лечить? Уходи.
Она с удивлением смотрит на меня. Я, пожалуй, впервые по-настоящему обращаю на нее внимание. Это еще не женщина, но уже не девушка. Сколько ей Цветений: двадцать семь — тридцать? Лицо кажется обветренным, как будто она выросла в пустыне.
— Как тебя зовут? — спрашиваю я.
— Елалальте, — говорит она.
— Ты из Хазоира? — удивляюсь я.
Она кивает.
— Почему я не видела тебя? Ты пришла недавно?
Елалальте мнется, но потом все же отвечает: не может не ответить правительнице, которая задает вопрос:
— Я уже давно живу в Асме. Почти пять Цветений я учу здешних целителей обходиться без магии. Правитель разыскал меня в Хазоире, ему сказали, что я хорошо знаю травы, хоть и не маг. Он позвал меня в Асму и дал хорошую плату. А теперь позвал сюда, чтобы я помогала тебе.
— Ты не лечишь магией, — повторяю я, пытаясь осознать то, что только что услышала. Где я была пять Цветений? Почему я не видела то, что творилось у меня под носом?
— Нет. И никогда не лечила. Просто хорошо знаю травы. — Она пробует еще раз: Возьми отвар, син-фира. Он успокоит живот и не повредит ребенку. Я зайду к тебе утром, чтобы осмотреть тебя. Отвар подействует, вот увидишь.
Я протягиваю руку и забираю у нее плошку. Мертвая трава на языке щиплет, и мне приходится бороться с отвращением, но я пересиливаю себя и выпиваю все до капли. Травница с удовлетворенным кивком уносит прочь обе плошки, и в темнеющей сонной я остаюсь одна.
Мне и в самом деле вскоре становится лучше. В голове яснеет, тошнота отступает, и я снова осмысливаю свой разговор с Мланкином. Злюсь на себя за то, что не смогла противостоять ему — и позволила загнать себя в угол жестокими словами.
Я почти ненавижу этого ребенка сейчас.
Шум снаружи отвлекает меня от мыслей, и я подхожу к окну, за которым уже наступает ночь.
Толпа к вечеру почти разошлась, и веселье растеклось по улицам, изредка выливаясь в редкие выкрики недовольства, которые тут же заглушали громкие здравницы — люди Мланкина не зря ели свой хлеб. У дома осталось гораздо меньше стражи, и сейчас я вижу, как один из солдат преградит путь женщине, которой зачем-то понадобилось в дом правителя.
Я не сразу узнаю Унну: ее волосы спрятаны под платок, она почти не поднимает головы, когда к ней обращаются. Она постоянно одергивает рукава корса, видимо, пытаясь спрятать знак Энефрет — и я едва сдерживаю в себе желание окликнуть ее и сказать, чтобы она этого не делала. Но я только прячусь в тени и наблюдаю.
Зачем она пришла? Что нужно ей в доме правителя?
Я с коротким уколом стыда понимаю, что за прошедший день даже ни разу не вспомнила о ней, не поинтересовалась, куда ее определил Мланкин. Но у меня было, над чем подумать, и без нее. Я больше не хозяйка в собственном доме, я пленница собственного мужа, я — сосуд для ребенка, которого отдам сразу после его рождения.
