Бедная Соня от таких слов вжалась в стул.
– Ты должна знать, – продолжала Эсфирь Борисовна нравоучительно, – что мужчины – это не только цветочки и конфеты. Мужчинам этого мало. Они хотят от женщины большего. Надеюсь, ты понимаешь меня? – Она посмотрела в лицо дочери долгим изучающим взглядом.
Эсфирь Борисовна вдруг с ужасом обнаружила, что ее маленькая девочка, рожденная при таких непредвиденных обстоятельствах, с трудом выхоженная, со страданием выращенная, совсем отдалилась от нее. Она, конечно, не могла не понимать, что рано или поздно это произойдет, но сегодня вдруг осознала со всей мучительной откровенностью: ее Сонечка больше не ее. С этого момента и до самой смерти она – отдельная личность, которой, возможно, вскоре придется учиться жить самостоятельно. И ощущение собственной старости, собственного близкого конца укололо резко и пронзительно. Правда, Эсфирь Борисовна попыталась скрыть это, придав голосу еще большую суровость:
– Ты понимаешь, о чем я? – Она впилась в Соню взглядом, отчего та побледнела еще больше.
– Понимаю, мама, – прошептала она наконец еле слышно.
– Значит, так, – повторила Эсфирь Борисовна, – будешь с ним спать – убью к чертовой матери!
– Мама! – опять вспыхнула Соня. – Что ты такое говоришь?!
– Даже думать не смей, дура! – грозно произнесла Эсфирь Борисовна. – И чтоб я его больше здесь не видела!
С этими словами она удалилась в свою спальню, легла в постель и закрыла глаза. Что делать со взрослой дочерью, она не представляла. Как уберечь ее от беды – тоже не знала. Вместе с тем она чувствовала, что время ее убегает, уносится с дикой скоростью, и вскоре она уже ничего не сможет сделать, чтобы уберечь свое единственное дитя от того страшного и жестокого мира, в котором ей предстоит жить. Эсфирь Борисовна вновь почувствовала тупую боль в груди, как будто тяжелая плита давила на нее всей своей тяжестью. Боль отдавала в руку, в спину, даже в челюсть. Такое с ней часто случалось в последнее время, но, слава богу, каждый раз отпускало. Вместе с болью пришел страх – нет, не за себя. Она свое отбоялась – острый страх за Соню, которой придется в одиночку выживать в полном опасностей мире.
Но она не смогла уберечь дочь от этого романа, покрытого тайной и оттого особенно соблазнительного, который ввиду обстоятельств оставался абсолютно невинным, если не считать страстных поцелуев под ночным жарким небом и клятв в любви. Два летних месяца провели они вместе – мучительных, долгих, почти бесконечных, но вместе с тем наполненных таким упоительным ароматом счастья, от которого сносило голову. Вокруг города раскинулись небольшие рощи, и она знала их прекрасно. Здесь росли арчи – небольшие хвойные деревья с мягкими иголками. Воздух, пропитанный испарениями, немного пьянил. Они гуляли среди зарослей можжевельника, шиповника, барбариса и жимолости. Иногда попадались кусты малины или крыжовника, они объедали ягоды и смеялись.
Ее раскосые восточные глаза, черные волосы, крупный, как у матери, нос с горбинкой, пухлые губки – все вызывало у него восторг и желание. Но он сдерживал себя, что для него было совершенно нехарактерно. Он берег ее, как луч солнца, который пробивался сквозь переплетенные в тугой узел заросли можжевельника, как горный тюльпан, пробивший себе путь к солнцу сквозь суровую сухую землю, как куколку бабочки, свернувшуюся в ожидании своего расцвета. Он начисто забыл и про Наталью, и про Леночку, и даже про маленькую Лилечку. Все его мысли, все желания были направлены на нее – смешливую, веселую, жаркую и в то же время такую неприступную Соню. Леонид сам не заметил, как влюбился. Из-за ее свежести, юности, недоступности, из-за его вынужденного воздержания и смирения эти два месяца его «дачной любви» были самым глубоким эротическим переживанием в его жизни. Они мечтали о далеких странствиях, веселых походах, о том, что вместе проведут всю жизнь и она будет полна впечатлений, радости, удовольствия и любви.
Наталья
Оставшись на лето в пыльном, жарком городе, где даже тень и прохладная вода арыков не спасала от зноя, Наталья скучала. Они теперь жили в собственной кооперативной квартире, где все было обустроено по ее вкусу. В эмалированных кастрюлях варился ее суп, в красных банках стояли сахар и мука, которые она сама купила, в холодильнике были заморожены самодельные пельмени. Здесь царил ее дух. Леонид был всегда одет в выглаженную рубашку и чистые брюки, Лилечка носила пышные банты, а сама Наталья выглядела скромно, неброско, чистенько – как прислуга. Ей хотелось вырваться из этой однотонной, унылой рутины, от бесконечных домашних дел. У нее совершенно не было друзей, и ее одиночество давило на нее. К тому же внутреннее чутье подсказывало, что Леонида ни в коем случае нельзя оставлять без присмотра, особенно на такое долгое время.
И она решила поехать к нему.
* * *
Когда Леночка закрыла дверь и впервые оказалась в своей квартире, не разделенной больше ширмой, ее поразили огромные размеры комнаты. Столько лет прожила она здесь, но не представляла себе размеров своего жилища. Гулкое эхо отскакивало от голых стен, скудная мебель казалась убогой и неказистой в большой опустевшей комнате. Здесь больше не было привычных запахов, звуков… Не было Натальи, зудящей, как зубная боль! Леночке иногда даже хотелось, чтобы она снова появилась, снова начала раздражать ее, выводить из себя. Но было тихо. Было мертво.
Со вздохом уселась она на старый протертый диван, который вернулся на свое место после того, как молодые вынесли кровать на пружинах, закрыла глаза и поняла, что это место станет ее последним пристанищем. Что никогда и никуда она не уйдет из этой квартиры, что здесь доживет последние свои дни. И что впереди ее не ожидает ничего, кроме тоскливого одиночества и медленного увядания.
Сама того не замечая, Леночка превращалась в копию Мусечки, только с дурным характером. Она так долго мечтала о свободе, о жизни только для себя и только в свое удовольствие, что когда эта жизнь наконец началась, то выяснилось, что никаких удовольствий-то и нет. Ее дом теперь все больше напоминал сырой склеп, куда с трудом проникал солнечный свет. И как она раньше этого не замечала?
Теперь она вместо Мусечки заняла почетное место возле окна. Раскладывала пасьянсы, читала, слушала радио… И часами глядела, как проходит мимо чужая жизнь. Это было намного интереснее, чем ее пустота.
Кроме того, ее беспокоила еще одна вещь: уже давно она ощущала неприятное давление в груди, с левой стороны. Она утешала себя, что проблема в неудачном бюстгальтере, и все наладится, но для проформы осматривала себя в душе каждый вечер. Как-то нащупала уплотнение размером с горошину под левой грудью. Потом, разглядывая себя в душе, увидела, как ее тень в тусклом свете лампочки падает несколько неестественно. Сначала она не поняла, в чем дело, а потом догадалась – то, что она ощущала внутри, теперь стало вырываться наружу. Она похолодела, но решила не сообщать об этом сыну и продолжила проводить ежедневные исследования. Наконец, когда стало невмоготу, она отправилась к врачу. Правда, и этот факт утаила.
