Соня почему-то совершенно не учла такой возможности. Она выскочила во двор и увидела, как Буся загнала Леонида в угол и отчаянно кроет его своим собачьим матом.
– Буся, фу! – крикнула Соня недовольно. Впрочем, это замечание несколько припозднилось, потому что овчарка успела разбудить не только Сонину маму, но и всех соседей вокруг.
– Соня, что там? – послышался сонный голос.
Сонина мама Эсфирь Борисовна вышла вслед за дочерью на призывный лай Бусечки. В легком халатике, накинутом поверх ситцевой ночной рубашки, в старых тапочках и без привычного шиньона, с которым не расставалась в дневное время, она выглядела так, как и положено шестидесятидевятилетней даме: тонкие редкие волосы свисали до плеч, глубокие морщины избороздили лицо, под халатом просвечивали большие дряблые груди.
Эсфирь Борисовна до выхода на пенсию служила хормейстером в музыкальной школе. Жизнь ее была подчинена строгому распорядку: прослушивания, репетиции, подбор репертуара, снова прослушивания и репетиции, и венец трудов – отчетный концерт в актовом зале в присутствии районной комиссии и руководства школы. Эсфирь Борисовна отдавалась своей профессии со страстью, как, впрочем, и все делала в жизни. Для нее не было страшнее оскорбления, чем фальшиво взятая нота или опоздание на репетицию. Она была требовательным педагогом, беспощадным к учащимся, зато к любимчикам, которых совершенно бессовестным образом выделяла среди других, проявляла почти материнскую нежность. За это, конечно, она не раз получала выговоры и даже взыскания, но поделать со своей пылкой натурой ничего не могла. Теперь, на пенсии, она давала уроки музыки немногочисленным ученикам, периодически вступая с ними в конфликты или, наоборот, в порыве любви напаивая чаем и задаривая конфетами.
Личная жизнь Эсфирь Борисовны, несмотря на огненный характер, не сложилась совершенно. Муж погиб в самом начале войны, осенью 41-го. Единственный сынок вскоре умер от воспаления легких. Осталась Эсфирь Борисовна совершенно одинокой. Всего и радости, что хор, ученики, музыкальная школа и отчетные концерты… Наверное, она так бы и состарилась, если бы на излете женской жизни не произошло событие, навсегда изменившее ее биографию.
После одного из концертов, пришедшегося как раз на очередную годовщину революции, случился конфуз. То есть конфуз приключился не на концерте, а после него, когда педагогический состав в честь праздника накрыл на стол и закатил настоящий пир: бутерброды с балыком, яйца, фаршированные паштетом, шпроты с маслом, шербет, халва и рахат-лукум.
Выпивали, конечно, в честь победы дела революции, да и просто так, для души. Поднимали стаканы, произносили тосты. Эсфирь Борисовна быстренько скомпоновала хор из учителей, и вместе они исполнили «Смело, товарищи, в ногу» и «Интернационал». При этом, когда доходили до слов «вставай, проклятьем заклейменный» и «вся власть народу трудовому», пели с особенным чувством, а некоторые исполнители даже смахивали слезу.
В общем, хорошо посидели, душевно. В особенно приподнятом состоянии духа пребывал директор школы, он же народный композитор, фронтовик, лауреат Всесоюзной премии и просто классик. Человек он был крупный во всех отношениях: высокий, плотный, с гладко выбритым лицом (только борода торчала длинным седым клоком!), с развесистыми черно-седыми бровями, которые в те времена еще не вошли в моду. У него был сильный певучий бас, за что Эсфирь Борисовна его просто обожала. Подвыпивший классик национальной музыки вдруг, сам того, по-видимому, не ожидая, воспылал страстью к влюбленной в него чисто платонически Эсфирь Борисовне, пребывавшей к тому моменту в конце четвертого десятка лет и давным-давно позабывшей, какой бывает мужская любовь.
После этого торжества отношения их никак не развивались, да и не могли бы, потому что классик начисто забыл о происшествии, а Эсфирь Борисовна хоть и бережно хранила воспоминания, но благоразумно не строила никаких планов и надежд не питала… До того самого момента, пока не обнаружила себя в несколько затруднительном положении. Поначалу она решила, что никакое это не положение, а нормальный процесс угасания детородной функции женского организма. Но месяце на пятом, когда уже невозможно было списывать недомогания на газы, плохое пищеварение, на несварение желудка, а в животе почувствовалось отчетливое шевеление, Эсфирь Борисовна признала неизбежное: она была беременна. И аккурат к своему пятидесятилетию родила девочку, которую назвала в честь своей матери Софьей. А отчество дала свое – Борисовна. Классику об этом сообщили вскользь, и он, рассеянно улыбаясь сквозь усы, походя передал сто рублей.
Теперь, спустя девятнадцать лет, заспанная Эсфирь Борисовна наблюдала не вполне привычную и совсем неприличную сцену во дворе своего дома.
– Сонечка, это что такое? – спросила она строго.
Соня, красная от стыда, пролепетала еле слышно:
– Это ко мне, мама. В гости… – и совсем было засмущалась, так что по ее хорошеньким щечкам полились слезы.
– А почему, можно узнать, этот гость посещает нас в такое время?
На это ответила Буся громким лаем. Леонид никогда не чувствовал себя в таком дурацком положении: он, взрослый женатый мужчина, с положением и наградами, стоит, зажатый в угол злобным псом посреди ночи в чужом доме, да еще и в чужом городе, на свидании с девушкой, которую он видел второй раз в жизни. Более идиотской ситуации представить себе было невозможно. Видимо, об этом же думала и Сонечка, которая уже не скрывала рыданий от переживаемого позора.
Первой пришла в себя Эсфирь Борисовна.
– Успокой собаку! – приказала она дочери.
Сонечка бросилась к Бусе, крикнула ей строгое «Фу!», схватила за загривок. Буся еще возмущалась некоторое время, но вскоре с недовольным ворчанием залезла в свою конуру.
– Ну что ж, молодой человек, – милостиво проговорила Эсфирь Борисовна, – если уж случилась такая ситуация и нам всем уже не суждено выспаться этой ночью, будьте добры к нам на чай.
Таким образом она давала понять, что Леонид имеет шансы переквалифицироваться из разряда ночных хулиганов в любимчики. Хотя это звание еще пришлось заслужить, что для многоопытного Леонида не составило большого труда, и утро они уже встречали смехом, анекдотами, бесчисленным количеством выпитых чашек чая и съеденных сушек с вареньем, а прощались, дружески целуясь в щеку и взяв с Леонида твердое обещание навестить их еще, на этот раз в приличное время и в приличном виде.
– Обещайте, что непременно к нам придете! Таких симпатичных мужчин в нашем доме еще не было, – кокетливо сказала Эсфирь Борисовна, протягивая Леониду изящно согнутую маленькую натруженную руку со вздувшимися от ежедневных фортепьянных упражнений венами.
– Мама! – вспыхнула Соня.
– Конечно, конечно, – ответил Леонид, прижимая руку к губам. – Приду непременно.
Та блаженно улыбнулась. А Соня, расставаясь с ним возле калитки, проводила его долгим влюбленным взглядом, который Эсфирь Борисовна, естественно, не могла не заметить.
– Значит, так, – сказала она, когда дочь вошла в дом. Соня знала, что это «значит, так» – преамбула к неприятному разговору, в продолжение которого ее будут отчитывать или даже ругать. – Соня, – произнесла она многозначительно, – ты уже не маленькая, ты превратилась во взрослую женщину. Женщину, которая интересна мужчинам.
