* * *
Молодые поселились в закутке Леонида за ширмой. Мама и бабушка не представляли, что делать с новой женщиной в доме. Наталью невзлюбили обе и сразу же.
В шкаф с одеждой Наталья повесила свои немногочисленные наряды, потеснив Ленечкины рубашки, галстуки и брюки. На комод с бельем, где стояли одинокая хрустальная вазочка да пара фотографий – Мусечка с Леночкой, затем Леночка с Ленечкой, после свадьбы поставили третью – Леонид с Натальей. На фотографии она стоит позади и жмется к нему, прикрывая грудь букетом белых роз.
В комнате также были высокий, до потолка, шкаф, заставленный книгами (Наталья, страстная любительница литературы, немедленно набросилась на них с жадностью), и два ковра: на полу и на стене. Узкий и неудобный диван, на котором Ленечка спал в своей холостой жизни, заменили на новую двуспальную кровать на пружинах. Леночка в качестве свадебного подарка заказала в ателье новые шторы и собственноручно их повесила. Получилась красота.
Если раньше, когда Ленечка редко бывал дома и в его отсутствие мама с бабушкой безраздельно пользовались «залом» и смотрели телевизор, сидя на протертом старом диване, то теперь пришлось отказаться от единственной совместной семейной радости. Впрочем, это было совершенно сознательное и принципиальное решение представительниц старшего поколения, потому что Наталья ни разу не воспрепятствовала такому времяпрепровождению.
Леночка никак не могла смириться с появлением Натальи, что было странно – ведь она, как и полагается любящей матери, желала сыну только хорошего! Но Наталья? Разве могла она пожелать ему этого?
Первым делом Леночка решительно отстранила невестку от всех домашних дел, даже не приведя вразумительных аргументов. Она ревностно относилась к кухне, шкафам, антресолям и ящикам с припасами в кладовой. Все это было ее хозяйство, ее царство! Хотя она мечтала о семейном счастье сына, но смириться с наличием в доме Натальи никак не могла. Как ни старалась она полюбить невестку и увидеть в ней то, что привлекло Леонида, это у нее не получалось. Ее раздражали каштановые вьющиеся волосы, мягкие и тонкие, которые она находила повсюду, раздражал запах – здоровый запах молодой женщины… От Леночки пахло тальком, которым она щедро удобряла подмышки и причинные места; от Мусечки – хозяйственным мылом и (совсем чуть-чуть!) – мочой, ведь она страдала легким недержанием. А от Натальи пахло ромашкой, дубом, травой и еще чем-то, неуловимо женским. Каждый вечер стирала она свое белье (Ленечкино по-прежнему стирала мама), а потом вывешивала кофточки, лифчики и нескромно пахнущие трусики. Этого дерзкого женского запаха избежать было невозможно. Он назойливо преследовал бедную Леночку, напоминая, что ее одинокий запах был никому не нужен. Это было жестоко.
– Присосалась, как клещ, и радуется, – плакала она, жалуясь матери. Та в ответ лишь пожимала плечами и шамкала беззубым ртом что-то невразумительное. Такие мелочи, как нелюбимая невестка, ее больше не интересовали. Она неуверенным шагом уходила в другое, только ей известное измерение.
Свекровь раздражало буквально все, даже Натальины навязчивые педантичность и любовь к порядку и правилам. Леночка ни за что в жизни не смогла бы так аккуратно гладить Ленечкины сорочки и складывать в шкафчик трусы, а у Натальи все было идеально чисто и выглажено, как в магазине. Раздражали ее опрятность, скромность, услужливость, вечно потупленный взгляд, извиняющаяся улыбка, склоненная, как перед ударом, спина… Словно у собаки, привыкшей к побоям. Леночка испытывала к невестке чувство отвращения, смешанное с брезгливостью, но более всего – непонимание. Ну как, как ее блестящий, успешный, знаменитый Ленечка мог увлечься вот этим? Нет, не такого счастья желала она ему! Свою мстительную ревность она пыталась оправдать бесчисленными недостатками невестки: слишком молода, наверняка женила его на себе насильно; слишком неотесанная и необразованная, деревенщина; слишком молчалива, неизвестно, что там у нее на уме; слишком расчетливая, наверняка планирует выгнать мать с престарелой бабушкой на улицу, а сама расположиться в огромной однокомнатной квартире! Столько темных пятен было на этой страшной женщине-оборотне, что Леночка даже иногда терялась и путалась в перечислениях всех ее мелких недостатков и даже откровенных грехов.
Правда, иногда она не могла удержаться и бесцеремонно заходила, чтобы протереть пыль, вымыть пол, почистить ковер на стене… Да просто потому, что было любопытно! К ее огромному разочарованию, все и всегда было сделано до нее и намного лучше, чем это могла бы сделать она сама. Единственное окно вымыто, и солнце, хоть и с трудом, пробивается сквозь тяжелые шторы, полы натерты воском и скользят со скрипом, носильные вещи аккуратно сложены… Почему-то эти ровные стопочки вызывали у Леночки раздражение и даже протест.
По ночам, лежа в своей келье, она слышала (или, может, чудилось?), как за стенкой постанывает новая широкая кровать, как поскрипывают половицы, как потрескивают пружины. До нее доносились звуки чужой жизни, чужой страсти, и от этого сердце сжималось от жалости к себе, и на высохших глазах ее появлялись слезы.
* * *
Наталья не была избалована. Родилась она в грязном бараке с одним сортиром на десять семей. Соседи были в основном из рабочих, но попадались и люди с образованием. По большей части это были евреи, и их привычно, почти по-доброму, называли интеллигентами вшивыми. Но те в долгу не оставались и обзывали соседей рванью и швалью. Одна соседка с поэтическим именем Исидора Михайловна работала бухгалтером на заводе, а другая, Софья Моисеевна – лаборантом в поликлинике. Они вели между собой непрерывную войну.
– Подумаешь, бухгалтер! – возмущалась Софья Моисеевна на коммунальной кухне, уперев руки в широкие бока. – Тоже мне, профессия – бумажки перебирать!
– Да уж, – отвечала Исидора Михайловна, ворочая своими кастрюлями и гремя половниками, – ваша-то профессия намного лучше – в чужом говне ковыряться!
Такие перепалки всегда заканчивались смертельной обидой, иногда доходило даже до самоуправства, когда одна из враждующих сторон нарочно оставляла включенной чужую лампочку в уборной, мол «нате-ка вам, утритесь!», а другая в отместку прятала сиденье от унитаза.
Соседи над ними смеялись, но по большей части были заняты своими заботами.
Отец Натальи много пил, часто доводил себя до белой горячки.
Однажды она проснулась ночью, почувствовав рядом с собой кислое пьяное дыхание. Открыла глаза, но крикнуть не успела: крепкая потная рука зажала ей рот. Вторая рука уже хозяйничала под одеялом, забиралась под ночную рубашку, щупала ее худое плоское тельце. Ужас сковал ее, она перестала извиваться и пытаться вырваться, она позволила этим страшным рукам делать все что им вздумается.
Так продолжалось долго, множество ночей подряд. Приближение ночи вызывало панику, внушало ужас, но выбора не было. Она знала, что рассказать о происходящем немыслимо, невозможно стыдно. И она молчала. Единственным спасением было погружение в полудрему. Она привыкла спать наполовину – отключая сознание, контролируя эмоции. Так, чтобы тело и душа не испытывали мучительного унижения и боли.
