Он встал. Нельзя же вот так вечно сидеть на лавочке у порога этого громадного здания, дорогого, чистого, буржуазно-лоснящегося. Он встал и пошел. А впереди его опять ждали Наталья, Лилечка, Аллочка, работа, не приносившая более ни радости, ни удовлетворения, гляденье в потолок и одиночество.
Отец
Отец Ленечки, Петр Матвеич, как выяснилось вскоре, тоже никуда не уехал и даже пошел на повышение, став худруком в местном русском драматическом театре – хорошем, классическом, настоящем театре, трепетно хранившем традиции и державшем уровень. И новый руководитель приложил немало усилий, чтобы превратить его из провинциального подобия столичных театральных гигантов в самостоятельную единицу с тщательно продуманным репертуаром, со своеобразной трактовкой привычных сюжетов и с хорошей профессиональной труппой. Руководителем (и по совместительству Ленечкиным папашей) были довольны и начальство, и местные театралы.
Ни наличие диабета и склочного характера, ни присутствие в анамнезе многочисленных браков не помешало ему жениться вновь – не на Леночке, что характерно, а на бойкой узбечке с золотыми зубами и сросшимися на переносице густыми бровями. О наличии готового, хоть и незаконнорожденного, сына он хоть и знал, но должного внимания этому факту не уделял. Ленечка же о наличии живого и благополучного отца не догадывался, хотя мысль о нем не оставляла его и мучила бесконечно.
Бойкая узбечка родила Петру Матвеичу двух дочерей. А здоровье Зингермана, изрядно подточенное пьянством и беспорядочным образом жизни, начало подводить. Он чувствовал, что стареет и конец его близок. Хотя Петр Матвеич и в прежние времена не отличался особой крепостью, теперь он и вовсе гнил и распадался на части, как старый ржавый механизм. Все чаще вспоминал он свою долгую, насыщенную, несколько бестолковую жизнь, в которой было так много и от которой не оставалось почти что ничего. Тогда-то и всплыло в его памяти воспоминание о давнем романе с робкой, но пылкой Леночкой.
Отец появился в жизни Ленечки внезапно, как полагается предателю и злодею, и театрально, как и полагается человеку искусства. Разузнать адрес проживания Леночки не составило труда. И однажды, раздобыв дефицитный торт «Сказка» с замысловатыми разноцветными завитушками из тошнотворного масляного крема, он явился по месту назначения.
– Антиллигент, – прошипели вслед скучающие на лавочке старухи, которые умели безошибочно определять классово чуждый элемент по шляпе, торту и еле заметной «несоветскости».
Поплутав среди однотипных приземистых трехэтажных домов, образующих квадрат со внутренним двориком, он увидел в одном из подъездов мальчика, что-то усердно мастерившего. Сердце старика дрогнуло. Крепкий, стройный, сильный мальчишка с вьющимися волосами был настолько увлечен своей работой, что не сразу обратил внимание на человека, стоявшего рядом. Присмотревшись, старый Зингерман увидел, как мальчик крепит балки по обе стороны от входа в дом, а на них вешает тряпки – вроде занавесок. Еще через несколько мгновений он понял, что это не занавески, а кулисы.
Наконец мальчик обратил на него внимание.
– Вам чего? – спросил он сурово.
– Во-первых, здравствуйте, – ответил пока еще не опознанный папаша. – Во-вторых, это, я так понимаю, театр? – Он указал на самодельные кулисы.
– Ну, – неопределенно ответил Ленечка.
– А вы, я так понимаю, артист?
– Ну, – снова уклончиво пробормотал Ленечка.
– Очень приятно. А я – режиссер, – сказал он и протянул руку.
Когда Леночка спустя два часа вернулась с работы, она обнаружила своего сына, с жаром спорящего о чем-то очень важном и сложном с ее бывшим любовником. Коробка с дефицитным тортом валялась тут же, в пыли, среди груды хлама, служившего реквизитом, а масляные цветочки давно завяли и потеряли товарный вид.
Леночке, ставшей к тому моменту Еленой Константиновной, было всего лишь тридцать с небольшим, но она давно уже превратилась в старушку. Старческий пучок рано поседевших волос, старческое пенсне, старческий платочек, старческие вязаные носочки… Леночке всегда было холодно и неуютно, и она вечно, за исключением разве что самых жарких летних месяцев, куталась во что-нибудь тепленькое: пуховую шаль, байковый халат или толстые шерстяные носки. Казалось, она давным-давно забыла о своей женской сущности, о том, что обладает хоть и некрасивой, но довольно привлекательной внешностью, о том, что, находясь в цветущем для женщины возрасте, могла бы выйти замуж и даже родить еще одного ребенка. Благо имелись и желающие – да хоть тот же Моисей Иосич.
– Мама, но он же старый, – сопротивлялась Леночка устало.
– Тоже мне проблема! – возражала Мусечка. – Особенно для тебя.
– Господи, мама! – Леночка закатывала глаза. – Он же работает на рынке! Он попрошайничает!
– Ну и что? – не сдавалась Мусечка. – Зато не пьет.
– Ну, он же провинциал, из какой-то глухомани приехал!
– Можно подумать, ты из Парижа! – обижалась Мусечка довольно натурально.
Впрочем, такие разговоры случались регулярно, и к ним уже все привыкли. Леночка вспыхивала и отворачивалась. Ни о каком браке она и слышать не желала, раз и навсегда решив, что семейные радости ей нисколько не интересны.
Увидев на пороге своего дома Зингермана, она сначала обомлела от неожиданности, потом зарделась от гнева, а в конце скривилась от брезгливости. Ее обуревали самые разные чувства: от радостного торжества до унылой грусти. С одной стороны, она не могла не испытывать гордости за то, что сама, только лишь с маминой помощью, воспитала такого прекрасного сына. Внезапное появление папаши здесь, в ее доме, было абсолютной, полной капитуляцией, признанием своей вины перед ней, перед их ребенком и перед ее неслучившейся семейной историей. С другой же стороны, глядя на него, дряхлого, с красным одутловатым лицом, с набухшими дряблыми веками, изжелта-белыми, явно давно не мытыми волосами, – она испытывала жалость и презрение к этому человеку.
На столе стояли фарфоровый сервиз «Белый хлопок», темно-синий, с кобальтовой росписью, гордость каждой советской хозяйки, блюдце с сушками, розетка с домашним вареньем и несчастный многострадальный торт. Леночка, держа в руках чашку с чаем и безуспешно пытаясь согреться, с тоской глядела на Зингермана, который горячо что-то обсуждал с сыном. Она не разбирала слов, и подробности их важного спора пролетали мимо, как частички пыли. Она силилась вспомнить – что так привлекло ее когда-то в этом человеке? Почему из-за него провела она столько бессонных ночей, обливаясь слезами и страстно желая то его смерти, то его покаяния перед ней? За какие качества она так пылко влюбилась когда-то, не замечая ни его пообносившегося, давным-давно потерявшего всякую привлекательность тела, ни его мелкой, похотливой сущности? Когда Ленечка был совсем маленьким, она подозрительно вглядывалась в его черты, опасаясь увидеть в них человека, который так подло поступил с ними. Но сын, к счастью, пошел в их породу, и ничто не напоминало в нем папашу Зингермана. За исключением привычки подкладывать под щеку кулак во время сна. Этот дурацкий кулак не давал ей покоя. Не видев отца ни разу в жизни, он каким-то поразительным образом скопировал его позу. Интересно, что еще он унаследовал от своего папочки?
