Даже с коллегами-артистами у него сложились хорошие отношения. По крайней мере, в лицо ему никто своей неприязни не выказывал. Ах, сколько было сомнений вначале! Как он переживал из-за акцента, из-за провинциальной выучки, из-за внешности, выдающей в нем чужака! Но и здесь как-то все сложилось удивительно удачно. Правда, к нему намертво прилипло амплуа «русского артиста», и особенно эффектно он смотрелся в форме следователя или красноармейца. Или еще из любимых амплуа ему невероятно шла форма узника концлагеря. Режиссеры любят этот вопиющий диссонанс – высокий, красивый мужчина, которого судьба одарила с особой щедростью, – и нелепая арестантская форма. Леонид понимал, конечно, всю пошлость этого амплуа, но это уже издержки профессии, тут ничего не поделаешь. Радоваться надо, что востребован.
Его приняли со всеми его недостатками. Не сразу, конечно, – пришлось пороги пообивать, и унижаться тоже пришлось… Несколько раз по своей советской привычке он даже пытался дать в морду. К счастью, все это в прошлом. Сегодня он – успешный, обеспеченный, опытный артист с хорошим доходом, красивой машиной, домом, где вкусно и полезно кормят…
И с полным внутренним опустошением. Потому что нет ничего печальнее, чем сбывшаяся мечта.
Он сидел в ухоженном чистеньком скверике около своего дома. Здесь на белых клумбах в форме громадных пиал росли аккуратно подстриженные карликовые оливковые деревья, а темно-фиолетовые, почти черные, словно велюровые, петуньи смотрелись благородно и дорого. Домой идти не хотелось. Не хотелось видеть Наталью, вечно озабоченную проблемами лишнего веса и общего здоровья. Да еще и постоянная проблема с Лилечкой! Ну да, ленивая, не красавица, нельзя сказать, что шибко умная… Но, в принципе, нормальная современная деваха! Только Наталье этого не объяснить. Она вечно кудахчет, стонет и подпрыгивает вокруг Лилечки, как будто других тем, поважнее, у нее нет. Хотя, какие у нее темы? У курицы этой?
Да и Лилечку, честно говоря, тоже видеть не хотелось. В последнее время общение с ней начало напрягать. Кажется, она все больше походила на мать – своим нытьем, своим занудством, своим вечным недовольством… В отличие от Натальи с ее склонностью к перфекционизму Лилечка была безответственной неряхой, которой, по-хорошему, надо было давно надавать по заднице и лишить финансирования. Но кто ж будет этим заниматься…
Леонид тяжело вздохнул. Он думал о том, что Наталья никогда его не понимала и даже не старалась понять. Что она никогда не сделала попытки помочь ему. Что его жизнь сломалась оттого, что она со своей обывательщиной, со своим пошлым мещанством затянула его в рутину сытости и довольства. Что он, по сути, ничего не добился ни в профессии, ни в жизни. Ну, кто он такой? Хороший ремесленник, профессионал средней руки, хотя и не бездарный, с большим кругом знакомств и полезных связей. Останется ли после него хоть что-то? Звезда на Аллее славы? «Оскар», Золотой Лев, Пальмовая ветвь? Что-то, что достойное упоминания в истории? Да хоть маленький абзац в учебнике по артистическому искусству для студентов первого курса? Он знал, что нет. А ему уже немало лет, еще немного – и пенсия… Хотя в его профессии пенсия не подразумевается. Он готов работать до самого конца, были бы предложения. Но смысл-то в чем? Чтобы Наталья следила за пополнением счета в банке? У них с этим строго, она аккуратно, даже педантично, ведет учет всем тратам. Он даже поймал себя на том, что специально скрывает от нее доходы, чтобы почувствовать себя хоть немного свободным. Но нет, эта домашняя курица с орлиным взором и вороньей хваткой держит его за глотку так, что он не может позволить себе буквально ничего.
То есть может, конечно, теоретически. Но каждый раз, потратившись на что-то, чтобы побаловать себя, он натыкается на ее скорбный, полный драматизма взгляд. Легче отказаться, чем выдержать его! За бутылку дорогого вина, новый шелковый шарф, который придает ему светский вид, обед в ресторане приходится отчитываться перед этой змеюкой в обличье овечки. Что уж там говорить о более серьезных расходах! Вот и приходится извиваться, унизительно придумывать способы изолировать ее из своей личной жизни. Это она, она затащила его в это бессмысленное мещанство, когда душа требует страстей, тревог, трагедий! Любви, в конце концов.
Нет, они не ссорятся, не обвиняют друг друга во всех смертных грехах, напротив – сохраняют полное спокойствие и невозмутимость. И от этого еще хуже! Были бы хоть какие-то эмоции, пусть даже отрицательные… А так – вообще ничего, как будто они оба мертвы. И самое противное, что она со всех сторон безупречна, придраться-то не к чему. В доме – чистота, в финансах – порядок, в желудке – сытное питание, в штанах – тишина, и от всего этого такая тоска наваливается, что хоть в петлю лезь. Она настолько идеальная, что хочется ее запачкать чем-то вонючим и мерзким. Но он прекрасно знает, что никогда не позволит себе ничего подобного. Жена – это навсегда. Это – крест. Так учили Мусечка и Леночка.
Мимо прошла молодая женщина с коляской, в которой спал младенец. Она была одета в обтягивающие черные брюки, поверх рубашки небрежно накинут вязаный жилет, явно очень модный. На плече дорогая сумочка. Леонид проводил ее долгим взглядом.
«Эх, – подумалось ему. – Вот бы такую цацу!» – И он даже зацокал ей вслед языком. Она обернулась и стрельнула в него взглядом. Леонид, неожиданно для себя, почувствовал себя польщенным.
Он переиграл множество ролей, выворачивал душу на сцене, перед камерой, в концертных залах. Кажется, только там он жил по-настоящему – дышал, творил, чувствовал, страдал… Выходя на сцену, он стряхивал с себя все наносное, ненужное, лишнее, что наросло со временем. Исчезал полностью, чтобы возродиться в своей роли. Там, на сцене, он был свободен и одинок, и именно это доставляло ему удовольствие. Он был невинен и обнажен, и на скелете его нарастали чужие мускулы и сухожилия, чужие нервы, ткани, жир и кожа. То же происходило и с его душой. Забывая о своей личности, он воплощал чужие мысли и желания, чужие пороки и страсти, чужие страдания и радости. Иногда он ловил себя на том, что персонаж ему не нравится, раздражает, вызывает презрение или протест, но по мере профессионального роста учился все больше абстрагироваться от собственной личности, пока не достиг полного отречения.
Он погружался в нового героя, растворяясь и теряясь в нем. И ему было абсолютно ясно, что творится в душе у выдуманного человека – персонажа без глаз, без рук, без сердца… Он чувствовал его каждой своей частичкой, ощущал его кожу, его тело, его движения. И персонаж делался таким реальным! Иногда становилось страшно, что, нырнув в глубину чужого образа, он забудет о том, каким человеком был – настоящим, живым… Он наделял персонажа собственной жизнью, вселял в него душу и надувал его форму изнутри, наполнял смыслом.
Но насколько же сложно нырнуть в глубину живой человеческой души, столь близкой и понятной, души человека, которого видишь каждый день, живешь с ним рядом! Насколько невозможно познать человека, который чувствует каждый день, плачет, радуется, теряет, находит, и жизнь его богата и непредсказуема. И что самое важное – человека, который живет для себя, и только. Его герои появлялись на свет для того, чтобы быть им сыгранными, они рождались для него. Выныривая из глубины вымышленной жизни в реальность, он неизбежно осознавал собственное одиночество. Ни один человек в мире не был рожден для него. И ни один человек на свете не был готов, не хотел растворяться в нем так, как он распадался на молекулы в своих героях. Страшная тоска непонятого человека охватывала его так, что не хотелось возвращаться в свой дом, и пустота, разверзнувшаяся внутри, была такой огромной, что, казалось, в ней можно было утонуть. И он искал, искал растворения в бесчисленных женщинах, пытаясь слиться с ними в единое целое, и никак не мог найти.
