Вот черт.
Прямо допрос с пристрастием.
Отчего-то, чувствую, грустно мне стало.
– Нет, – говорю. – Вообще-то я ни во что не целился. Но мне нужно было во что-нибудь попасть, понимаете? В стену, в стол или в доску. Во что-то мертвое, понимаете, не в живое.
– Не в живое, как я?
– И не в растение.
В кабинете мистера Пи три цветка. С этими тремя зелеными ребятами он говорил чаще, чем с нами.
– Ты же понимаешь, что попасть в меня и попасть в растение – это не одно и то же? – спросил он.
– Ну да.
Он загадочно улыбнулся. Взрослые – мастера загадочно улыбаться. Этому, что ли, в колледже учат?
Я боялся всё сильнее. Ну чего ему надо?
– Знаете, мистер Пи, я не хотел быть грубым и всё такое, но вы меня пугаете. В смысле – зачем-то же вы пришли?
– Да, хотел тебе сказать, что ударить меня книгой – вероятно, худшее, что ты успел сделать в жизни. Неважно, что ты собирался сделать. Важно, что получилось. А получилось то, что ты сломал нос старику. Это почти непростительно.
Значит, он хотел меня наказать. Он не мог побить меня своими старческими кулаками, но мог сделать мне больно старческими словами.
– Но я тебя прощаю, – сказал он. – Хоть и не хочу. Я должен тебя простить. Это единственное, что удерживает меня от того, чтобы врезать тебе палкой. Именно так мы поступали с грубиянами, когда я только начал тут преподавать. Мы били их. Нас так научили. Мы должны были убить индейца, чтобы спасти ребенка.
– Вы убивали индейцев?
– Нет, нет, это всего лишь метафора. Строго говоря, индейцев я не убивал. Мы должны были заставить вас прекратить быть индейцами. Забыть ваши песни, сказки, язык, танцы. Всё. Мы не пытались убить индейский народ. Мы пытались убить индейскую культуру.
Ох, как же в эту секунду я ненавидел мистера Пи! Окажись тут сейчас целая куча энциклопедий – черт, запустил бы в него снова, одну за другой.
– Я не могу попросить прощения перед всеми, кого я бил, – сказал мистер Пи. – Но могу просить прощения у тебя.
Я был совершенно сбит с толку. Это ж я ему нос сломал, а он передо мной извиняется.
– Я побил много индейских детей, когда был молодым учителем. Может, даже кости ломал.
Вдруг я сообразил, что он передо мной исповедуется.
– Времена были другие, – сказал мистер Пи. – Плохие времена. Очень плохие. Это было неправильно. Но я был молод, и глуп, и полон идей. Прямо как ты.
Мистер Пи улыбнулся. Он улыбнулся мне. Между зубами у него торчал кусочек салата.
– Знаешь, – сказал он, – я и сестру твою учил.
– Знаю.
– У меня не было детей умнее нее. Она была даже умнее тебя.
Я знал, что сестра у меня умная. Но не слышал, чтобы про нее так говорил хоть один учитель. И никто никогда не говорил, что она умнее меня. Я одновременно и радовался, и ревновал.
Моя сестра, крот подвальный, – умнее меня?
– Ну, – говорю, – наши мама с папой довольно умные, так что это, видать, семейное.
– Твоя сестра хотела стать писателем, – сказал мистер Пи.
– Серьезно?
Вот новость. Мне она такого не говорила. И маме с папой не говорила. Никому не говорила.
– Никогда от нее не слышал, – сказал я.
– Она этого стеснялась. Думала, ее на смех поднимут.
– За то, что она пишет книжки? Да ее бы тут героем сделали. Может, она и кино бы сняла даже. Было бы клево.
– Она стеснялась не того, что хочет писать книги. А того, какие книги она хочет писать.
– И какие же это книги? – спрашиваю.
– Ты будешь смеяться.
– Не буду.
– Будешь.
– Не буду.
– Нет, будешь.
Вот черт, мы что, оба превратились в семилеток?
– Просто скажите уже, – попросил я.
Так странно, что учитель рассказывает о моей сестре такое, о чем я не подозревал. Интересно, чего еще я о ней не знаю?
– Она хотела писать любовные романы.
Конечно, я хихикнул.
– Эй, – сказал мистер Пи. – Ты обещал не смеяться.
– Я не смеялся.
– Нет, смеялся.
– Нет, не смеялся.
– Нет, смеялся.
– Ну разве что чуток.
– Чуток тоже считается.
И тогда я расхохотался по-настоящему.
– Любовные романы, – сказал я. – Да это же глупость глупейшая, разве нет?
– Многие люди их любят… в основном, правда, женщины, – не согласился мистер Пи. – Миллионами раскупают. И многие писатели зарабатывают миллионы любовными романами.
– И про что это будут романы, к примеру?
– Так-то она не уточняла, но ей нравятся про индейцев. Понимаешь, о чем я?
О да, я понял. Истории про любовную связь между белой школьной учительницей-девственницей или женой священника – и индейским воином-полукровкой. В уморительнейших обложках.
– Знаете, – говорю, – никогда не видел, чтобы моя сестра читала подобные книжки.
– Она их прятала.
Вот в чем разница между мной и моей сестрой. Я прячу журналы с фотографиями голых женщин, а моя сестра прячет нежные романы о голых женщинах (мужчинах).
Мне нужны картинки, моей сестре – слова.
– Не припомню, чтоб она что-то писала, – говорю.
– Ей нравятся короткие рассказы. Небольшие истории о любви. Она никому не давала читать. Но всегда что-то писала в своей тетрадке.
– Ничосе, – говорю.
А что еще я мог сказать.
В том смысле, что моя сестра превратилась в живущего в подземелье гуманоида. Особой романтики в этом не наблюдалось. Или как раз наоборот. Может, она днями напролет читает романтические новеллы. Может, она застряла в них и не в силах выбраться?
– Я был уверен, что она станет писателем, – сказал мистер Пи. – Она всё строчила и строчила в своей тетради. И всё набиралась храбрости, чтобы кому-нибудь показать. А потом вдруг перестала.
– Почему?
– Не знаю.
– И даже никакой догадки?
