Однажды приехали ученые с подводной мини-лодкой, пытались добраться до дна, но озеро было таким илистым и грязным, что они ничего не видели. А близость залежей урана вывела из строя их радары-сонары, так что и они стали бесполезны.
Озеро круглое. Идеально круглое. Ученые сказали, что это, вероятно, древний кратер погасшего вулкана.
Во как, в резервации свой вулкан имеется!
Озеро такое глубокое, потому что складки и ходы застывшей лавы ведут в самый центр земли. Озеро было извечной глубины.
Про него складывались всевозможные мифы и легенды. Ведь мы – индейцы и любим придумывать про озера всякое-расвсякое, понимаете?
Некоторые говорят, озеро назвали Черепашьим, оттого что оно круглое и зеленое, как черепаший панцирь.
Другие говорят, что просто раньше в нем было полно обыкновенных черепах.
Третьи говорят, что Черепаховое оно оттого, что в нем жила та гигантская черепаха-обжора, что сожрала индейцев.
Черепаха Юрского периода. Черепаха Стивена Спилберга. Гигантская черепаха нашей резервации, версия Кинг-Конга.
Не очень-то я верю в миф о гигантской черепахе. Для этого я слишком взрослый и умный. Но я всё же индеец как-никак, а мы, индейцы, любим побояться. Не знаю даже, что с нами не так. Но мы любим призраков. И монстров.
Но вот одна история про Черепашье озеро меня порядком напугала.
Мне папа ее рассказал.
В детстве он видел, как в озере потонула лошадь и исчезла под водой.
– Некоторые говорят, что ее утянула гигантская черепаха, – говорил папа. – Но они врут. Дураки потому что. И лошадь дура была. Она была такая дура, что ей даже имя дали Дура.
В общем, Дура-лошадь потонула в бесконечных глубинах Черепашьего озера, и все решили, что это конец истории.
Но спустя несколько недель тело Дуры-лошади обнаружили на берегу озера Бенджамина, в пятнадцати километрах от Черепашьего.
– Все решили, что какой-то шутник нашел ее и перевез туда, чтобы попугать народ, – сказал папа.
Люди посмеялись над шуткой. Потом несколько мужиков погрузили труп в кузов пикапа, отвезли к свалке и сожгли.
Обыкновенная история, правда?
Но нет, здесь она не заканчивается.
– Через несколько недель там купались дети, и в озере вдруг вспыхнул пожар.
ДА, ВСЁ ОЗЕРО ЗАГОРЕЛОСЬ!
Дети плавали близко к мосткам. Из-за глубины большинство ребят купаются возле берега. И когда в середине озера начался пожар, они успели выбраться из воды, прежде чем всё озеро вспыхнуло, как цистерна с бензином.
– Оно горело несколько часов, – рассказывал папа. – А потом вдруг погасло. Само по себе. Несколько дней от него держались подальше, а потом пришли посмотреть, что там как, понимаете? И угадайте, что они увидели? Дуру-лошадь снова выбросило на берег.
Несмотря на то что она горела на свалке, а потом снова горела в озере, Дура-лошадь осталась невредима. Нет, она, конечно, не ожила, но и не обгорела. После этого никто к лошади не подходил, ее просто оставили гнить. Но это заняло много времени, слишком много. Труп неделями там лежал. Не портился, ничего. Не вонял. Жуки и животные обходили его стороной. Прошло много недель, прежде чем Дура-лошадь всё-таки сдалась. Ее кожа и плоть истаяли. Черви и койоты забрали свою долю. И от нее остались одни кости.
– Я тебе вот что скажу, – продолжал папа. – Я в жизни ничего страшнее не видел. Скелет лошади, лежащий на берегу. Жуткий.
Прошли еще недели, и скелет распался на отдельные кости. И вода с ветром доделали остальное.
Такая вот жуткая история!
– Лет десять-одиннадцать в Черепашьем озере никто не плавал, – говорил папа.
Я лично считаю, что никто не должен там купаться. Но люди забывают. Они забывают хорошее и забывают плохое. Они забыли, что озеро может загореться. Они забыли, что мертвая лошадь может как по волшебству исчезать и появляться.
Индейцы – странный народ, вот что я вам скажу.
Короче, в тот знойный летний день мы с Рауди протопали несколько километров от моего дома до Черепашьего озера. Всю дорогу я думал об огне и лошадях, но Рауди об этом не сказал, не-а. Он бы назвал меня неженкой или ссыкуном. Сказал бы, что это детячьи рассказки. Сказал бы, что в такое пекло окунуться в холодное озере – самое то.
И тут я вижу у дороги эту здоровущую сосну, этого монстра.
Какая же она была высокая, и зеленая, и красивая… Единственный небоскреб в резервации, понимаете?
– Обожаю это дерево, – сказал я.
– Это потому что ты гомик-древолюб, – выдал Рауди.
– Никакой я не гомик-древолюб, – говорю.
– А чего ж тогда ты любишь пихать хрен в дырки от сучков?
– Я пихаю хрен только в те деревья, которые женского пола.
Рауди выдал свой знаменитый смех – лавину из «ха-ха» и «хи-хи».
Я обожал его смешить. Только я умел это делать.
– Слушь, – сказал он, – знаешь, что нам надо сделать?
Вот не люблю я, когда Рауди задает этот вопрос. Это означало, что мы собираемся сделать что-то опасное.
– И что нам надо сделать? – спрашиваю.
– Надо залезть на этого монстра.
– На это дерево?
– Нет, на твою большущую башку, – сказал он. – Конечно, я говорю об этом дереве. Самом большом дереве в резервации.
Это не обсуждалось. Я должен был забраться на дерево. Рауди знал, что я должен забраться на дерево вместе с ним. Я не мог слинять. Не на этом строилась наша дружба.
– Мы умрем, – сказал я.
– Возможно, – согласился Рауди.
Мы подошли к дереву и посмотрели вверх. Очень высоко. Меня замутило.
– Ты первый, – сказал Рауди.
Я плюнул на руки, потер их и дотянулся до нижней ветки. Подтянулся до следующей. Потом до следующей, и до следующей, и до следующей. Рауди карабкался следом.
Ветка за веткой – мы с Рауди продвигались к вершине дерева, к самому небу.
Чем выше, тем тоньше становились ветки. Выдержат ли они наш вес? Я всё ждал, что одна из них сломается и я упаду и разобьюсь в лепешку.
Но этого не произошло.
Они выдержали.
Мы с Рауди всё лезли, и лезли, и лезли, и долезли до верха. Ну, почти. Даже Рауди побоялся наступить на самые тонкие ветки. Так что мы остановились метрах в трех от верхушки. Не на самой, но достаточно близко, чтобы назвать это верхушкой.
Мы крепко прижимались к стволу, а дерево покачивалось на ветру.
Мне было, конечно, страшно до жути… но и весело, понимаете?
Мы качались больше чем в тридцати метрах над землей. Нам открылся обзор на много миль вокруг. Вся резервация, от края до края. Весь наш мир. Весь наш мир был в тот момент зелено-золотистый.
