– Горди, – сказал я, – мне надо с тобой поговорить.
– Мне некогда, – ответил он. – Нам с мистером Оркутом нужно в нескольких компах запустить антивирус. Ты тоже ненавидишь компьютеры? Вечно они тормозят, виснут, подвергаются вирусным атакам. Прямо как французы во время бубонной чумы.
Фигасе, а еще меня называют двинутым.
– Я предпочитаю «маки», а ты? – спросил он. – Они такие поэтичные.
Этот пацан влюблен в компьютеры. Не пописывает ли он часом втайне от всех любовные романы о худеньком белом мальчике-гении, который занимается сексом с эппловским компьютером-полукровкой?
– Компьютер есть компьютер, – отвечаю. – А какой – мне без разницы.
Горди вздохнул.
– Ну так что, мистер Смельчак, собираешься весь день докучать мне своими плеоназмами или уже скажешь что-нибудь?
Плеоназмами? Это что еще такое? Но не спрашивать же Горди – еще подумает, что я безграмотный индейский дурачина.
– Что, не знаешь, что значит плеоназм? – спросил он.
– Вот еще, – говорю. – Знаю, разумеется. Тоже мне.
– Врешь.
– Нет, не вру.
– Нет, врешь.
– Откуда тебе знать?
– Оттуда, что у тебя зрачки расширились, дыхание немного участилось и пот выступил.
Ага, ладно. Значит, Горди – еще и человек-детектор лжи.
– Ну ладно, вру, – сказал я. – Так что такое плеоназм?
Горди снова вздохнул.
Я УЖЕ НЕНАВИЖУ ЭТОТ ВЗДОХ. ХОТЕЛОСЬ ДАТЬ ЭТОМУ ВЗДОХУ ПО МОРДАСАМ.
– Плеоназм – это избыточное повторение одной и той же мысли другими словами, – сказал он.
– А-а-а.
О чем он вообще говорит?
– Частный случай тавтологии.
– А, ты имеешь в виду тавтологию, типа масло масляное.
– Да.
– То бишь как если бы я сказал что-то вроде «Горди – хрен безухий и ухо без хрена», это было бы плеоназмом.
Горди улыбнулся.
– Это не совсем плеоназм, но забавно. Своеобычное у тебя остроумие.
Я засмеялся.
Горди тоже засмеялся. Но потом до него вдруг дошло, что я смеюсь не с ним, а над ним.
– Что смешного?
– Просто не верится, что ты сказал «своеобычное остроумие». Как будто ты голимый британец.
– Ну да, я немного англофил.
– Англофил? А это что еще такое?
– Это тот, кто любит старую добрую Англию.
Божтымой, это же натурально восьмидесятилетний профессор литературы, попавший в тело пятнадцатилетнего подростка.
– Слушай, Горди. Я знаю, ты гений и всё такое. Но всё-таки ты очень странный.
– Я осведомлен о различиях между мною и остальными. Но не стал бы классифицировать их как странности.
– Не пойми меня неверно. Я думаю, быть странным – классно. В смысле, ты погляди на всех великих – Эйнштейн там, Микеланджело, Эмили Дикинсон. Все они были сильно со странностями.
– Я на урок опоздаю, – сказал Горди. – И ты опоздаешь. Может быть, как говорится, перейдешь уже к сути?
Я смотрел на Горди. Он был крупный, сильный от таскания мешков и вождения грузовиков. Может, даже самый сильный умник в мире.
– Я хочу с тобой дружить, – сказал я.
– Что, прости?
– Хочу с тобой дружить, – повторил я.
Горди отступил.
– Уверяю тебя, я не гомосексуалист, – сказал он.
– Ой, нет! Я не имел в виду такую дружбу. Нормально дружить. Ну, просто смотри, как много у нас с тобой общего.
Теперь Горди изучал меня.
Я был индеец из резервации. Одинокий, грустный, замкнутый, испуганный.
Совсем как Горди.
Так мы и стали друзьями. Не лучшими друзьями, не как с Рауди. Секретами мы не делились. Как и мечтами.
Нет, мы вместе учились.
Горди научил меня учиться.
И самое главное, научил читать.
– Слушай, – сказал он однажды в библиотеке, – ты должен прочесть книгу трижды, чтобы понять. Первый раз читаешь ради сюжета. Движение от сцены к сцене, которое задает книге скорость, ритм. Это как плыть на надувном плоту по реке. Просто следишь за поворотами. Это понятно?
– Ваще не понятно, – говорю.
– Да всё тебе понятно.
– Ну ладно, понятно, – говорю. Вообще-то нет, но Горди в меня верил. Он не позволял мне сдаваться.
– Второй раз читаешь книгу ради истории. Ради исторических знаний. Думаешь над значением каждого слова и откуда это слово пришло. Скажем, читаешь роман, в котором есть слово «спам», и узнаешь, откуда это слово появилось, ясно?
– Спам – это ненужные письма, – сказал я.
– Да, это его значение, но кто изобрел это слово, кто первым его использовал и как значение слова изменилось с момента его первого использования.
– Я не знаю.
– Ну, вот это всё ты и должен выяснить. Если не относишься к словам с такой серьезностью, то и к роману ты относишься несерьезно.
Я подумал о своей сестре в Монтане. Может, любовные романы – и впрямь дело весьма серьезное? Сестра была в этом уверена. Я вдруг осознал, что если каждый момент книги нужно воспринимать с такой серьезностью, то и каждый момент жизни – тем более.
– Я рисую, – сказал я.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Горди.
– Я отношусь к карикатурам серьезно. С их помощью я понимаю мир. Смеюсь над миром. Над людьми. Иногда рисую людей, потому что они мои друзья или родные. Чтобы сделать им приятное.
– Значит, рисунки ты воспринимаешь так же серьезно, как книги?
– Да. Не слишком получилось патетичное заявление?
– Нет, вовсе нет, – сказал Горди. – Если у тебя хорошо получается, и ты это любишь, и это помогает тебе в навигации по реке жизни, то это не может быть неправильно.
Ого, да парень прямо поэт. Мои рисунки, значит, годились не только для ржаки, но и для поэзии. С юмором, но всё равно это поэзия. Такой вот юмор всерьез.
– Но и не стоит воспринимать всё слишком уж серьезно, – сказал Горди.
Глядите-ка, этот ботан еще и мысли читает. Ни дать ни взять инопланетянин из «Звездных войн»: невидимыми щупальцами он может высасывать у тебя из мозгов мысли.
– Значит, читаешь книгу для истории каждого ее слова, – продолжил Горди, – и рисуешь свои картинки для истории, для каждого слова и образа. И, да, нужно отнестись к этому серьезно, но еще читать и рисовать нужно потому, что хорошие книги и рисунки возбуждают.
