Все было как всегда, понимаете? Словно и не существовало того, что я чувствовал, знал и понимал! Словно не бились под гладью этого теплого спокойного озера бурные холодные ключи!
Мне были тут неподдельно рады! И так же, казалось, неподдельно теплы, ровны и нежны друг с другом, и я… Я в конечном итоге сдался, отогреваясь в этой атмосфере, понимая, отдавая себе отчет в том, что готов и хочу обманываться. И совсем не хочу думать, что под всем этим теплом и радушием существует какая-то вторая, неприятная жизнь, в которую я волей обстоятельств зачем-то посвящен. Мы снова пили хорошее вино, я рассказывал о своих командировках, Егор довольно остроумно их комментировал, Нелли тихонько смеялась, Фанни, плотно привалившись ко мне на диване, сладко вздыхала и время от времени, охваченная внезапно налетающим на нее порывом нежности, лизала мне лицо или руки.
И снова далеко-далеко за полночь я растянулся на знакомом диване, блаженно закрыл глаза и, поглаживая не ушедшую спать к хозяевам собаку, провалился в спокойный глубокий сон.
Опять я стал считать дни недели до пятницы или субботы, еженедельно разрешая себе этот праздник совершенно безответственного, расслабляющего и приносящего отдых душевного покоя, глубоко-глубоко внутри себя затоптав, заглушив неловкость от ощущения соучастия в чем-то неблаговидном, постыдном. В какой-то момент я решил, что смерть Сергея Ивановича и сцена на пустой вечерней станции метро наконец покончили с тем, что нависало над этой милой семьей и что так мешало мне принимать идиллию, царившую в этой квартире, за чистую монету.
В радости «возвращения в семью» промелькнул декабрь. Страна вплывала в новогоднюю лихорадку. И даже я, в принципе не подверженный подобным ритуалам, как-то, в ожидании возвращения домой Егора, принял самое деятельное участие в наряжении елки, развешивании рождественских венков, гирлянд и подарочных сапожков, которыми Нелли посчитала нужным украсить квартиру. И представьте, получил от этого огромное удовольствие! Копаясь в трогательной мишуре, такой блеклой и убогой в беспощадном дневном свете и такой роскошной и таинственной – в вечернем, я внезапно даже испытал некоторое возвышенное ощущение предвкушения чуда, которое давным-давно покинуло меня. Ибо с появлением на свет моего сына я стал для него источником исполнения заветных желаний, как когда-то были для меня мои родители. Его изумление и радость от свершившегося оправдывали некоторые усилия, которые приходилось прилагать, чтобы праздник оставался таинством. Когда же Витек повзрослел, «отрезвел» и обрел определенную долю циничности, свойственной подросткам; когда, едва отбыв с нами «двенадцать ударов», он стремительно исчезал «к друзьям», Новый год и вовсе превратился для нас с Ниной в просто приятный повод позволить себе, никуда не торопясь, не суетясь и не напрягаясь, провести тихий вечер вдвоем. Праздник стал как бы разрешением для нас, взрослых людей, хотя бы на сутки выключиться из бешеной гонки за выживанием и ощутить, что мы – ну хоть иногда! – можем себе позволить пожить «для себя».
Сейчас подступал второй новогодний вечер, который я должен был встретить без Нины. Первый подарил мне моих молодых друзей, и хотя, конечно, они не могли полностью заменить утраченное, тем не менее этот год Нелли и Егор серьезно скрасили мое одиночество. Может быть, поэтому от второго Нового года я подсознательно ожидал чего-то необычного? Тем более что вопрос, где его встречать, даже не обсуждался: как-то само собой разумелось, что я приеду к ним и «зависну», как говаривал Егор, не на один, а на два-три дня, за которые мы посмотрим «самое шикарное, что подарил миру Голливуд». В преддверии этого он весь декабрь серьезно шерстил свою коллекцию, составляя нашу «программу максимум», то выкладывая диски из шкафов на свой стол, то убирая какие-то из них и заменяя другими. Чувствовалось, что к вопросу он отнесся ответственно, много и долго рассуждал об этом вслух.
К тому же и компания планировалась совсем небольшая, «из своих»: предполагалось, что будет старинный друг Егора, музыкант, то ли играющий в какой-то рок-группе, то ли пишущий для нее песни, и друг детства Нелли, с которым она выросла в одном дворе. Выяснилось, что, хотя уже много лет прошло после ее переезда, она по-прежнему поддерживала пусть и телефонные, но все же теплые отношения с некоторыми членами старой дворовой компании.
Сын мой, в очередной раз позвонив, справился, не собираюсь ли я «куковать один» в новогоднюю ночь, и, как мне показалось, с облегчением узнав, что нет, не собираюсь, даже для порядка не поинтересовался моими планами. А может быть, ему и так было понятно, к кому я поеду.
Я же всю вторую половину декабря вообще жил в своей квартире как в гостинице: забежать, передремать, прихватить все, что нужно для безумного рабочего дня, и снова убежать: оба института, где я преподавал, неумолимо втягивались в сессию. А кроме того, конечно же, «домой»… настоящее «домой» снова было там, в далеком московском «спальнике»…
Воистину, это оказался самый странный Новый год за всю мою жизнь.
Тридцать первого декабря на достаточно большом потоке у меня стоял зачет – наши учебные офисы умели составлять расписание! Студенты надеялись, что в честь праздника обойдется, но я засел всерьез, и потому к трем часам дня моя подпись стояла лишь в половине зачеток. Не обремененный никакими глубокими знаниями молодняк тоскливо топтался в коридоре, не смея, впрочем, предъявлять мне какие-либо претензии: в институте знали, что автомат всей группе я не поставил ни разу.
Когда отпустил последнего, было уже почти семь. Пока собрался, пока доехал – стрелки подползали к девяти.
Город кипел предпраздничной суетой. Давно заметил – люди в новогодние дни как бы размякают и оттаивают, каменные лица, с которыми они обычно передвигаются в метро, расслабляются. Глухая повседневная замкнутость, свойственная столичным жителям, уступает место своеобразному радушию, снисходительности к слабостям других, почти братанию. Если в обычные дни пьяный в метро вызовет брезгливые гримасы, а шумящая в вагоне молодежь раздражает, то в Новый год люди постарше с умилением наблюдают за носящимися по платформам и вагонам группами молодняка, оглашающими высокие своды метро громовым хохотом и на ходу теряющими шарики. Незнакомые люди уступают друг другу место, поддерживают поскользнувшегося, пропускают в очередях на эскалатор перед собой спешащих, охотно подсказывают заблудившимся, где куда пересесть, и даже тратят время на то, чтобы их проводить (причем благотворительность распространяется даже на обычно всех раздражающих мигрантов!), поздравляя «с наступающим» так, словно являются давними знакомыми или родными. Город, охваченный единым пряничным порывом, жаждой радости и предвкушением новогоднего «счастья», на сутки становится теплым, дружным, внимательным, человечным – словом, таким, каким он был во времена моей юности.
Я почувствовал эту атмосферу сразу, как только выскочил из института. До метро было минут пятнадцать пешком или порядка пяти на автобусе. Но я и так уже припаздывал, и ждать, пока подтянется вечно где-то в пробках застревающий транспорт, было недосуг.
– Вам к метро? – Возле меня остановилась машина.
– Да.
