– Не важно, Вень… Нашла и нашла. Жив, и слава богу. Мне пора на работу.
Она встала, поставила чашку в мойку и пошла в свою комнату собираться.
Неудачный детектив
Жили-были он и она.
Он сидел дома и писал умные книжки.
Она на новой блестящей машине ездила в Большой город и читала там умные лекции.
У нее и у него был дом в… ну, не важно где. Главное, что он был. Большой. В два этажа.
Одни окна смотрели на восход. Другие – на закат. В ее спальне солнце всходило. В его кабинете – закатывалось.
Он писал свои книжки на втором этаже. Она готовила ему паровые котлетки с гречкой-размазней – на первом. Таким образом, сферы влияния на территорию были строго поделены.
У них был сосед. У которого не было дома. Точнее сказать, не было нормального дома. Вместо него на огромном участке стоял почерневший, покосившийся сруб со съехавшей набок крышей. Выглядывая по утрам из окна полюбоваться на свои нежные и томные розы, она думала о том, как сосед засыпает в такой антисанитарии? Он же, отпав от своих умных книжек и закатывая глаза при смачном зевке, ежевечерне думал, что сосед и его хижина – позорище для всего дачного поселка. Ведь все дома были созданы по индивидуальным проектам заказчиков. И то правда – на фоне мини-«французских за́мков» с донжонами, «восточных дворцов», барских усадеб в стиле «ностальгия по русскому дворянству», блестящих витринным стеклом и алюминием образцов самого смелого «хайтека», этот анахронизм смотрелся убого и не тянул даже на этностиль.
Правда, никто, кроме самих хозяев причудливых домов и их редких гостей, всем этим разнообразием не любовался. Потому что каждое такое произведение архитектурного искусства окружал высокий глухой забор. Но зато «бельмо на глазу» всего поселка было видно хорошо и отчетливо: по фасаду избенки соседа шел кривой, кое-где пропадающий в траве штакетник.
Он и она тоже хотели такой забор, как у всех. Он полагал, что «достаточно пожил под присмотром чужих глаз» и «имеет право на то, чтобы у себя дома быть как у себя дома». Чьи глаза тут имелись в виду, было, конечно, не совсем понятно: по единственной улице их небольшого поселка машина проезжала примерно раз в полдня. На улице не появлялись даже дети. И совсем не потому, что их ни у кого не было. Просто обитали они за теми же высокими железными заборами. И только редкий визг докладывал соседям, что к М. приехал внук, а у Е. внучка не хочет умываться или застилать постель.
Хороший забор «как у всех» был просто жизненно необходим. Ибо она считала, что, как человек предельно утомленный, «нуждается в тишине», поскольку «очень устала от людей». Забор должен оградить от «излишнего общения», которого ей, по ее словам, «вполне хватало на работе».
Правда, уж чего-чего, а тишины в их большом доме было в избытке. Как зимняя вата между окнами, она лежала клоками во всех углах, закоулках и переходах. Да и общение между ними тоже не было излишне утомляющим. Оно целиком проходило в модном нынче стиле минимализма: «Есть будешь?» – «Нет!», «Я иду спать». – «Хорошо», «Ты не купила мне новое издание Камю!» – «Ты не просил». А людей… людей и так, кроме них самих, в их доме не наблюдалось. Старый кот не в счет.
Строго говоря, забор у них был. Такой же, как у всех, высоченный. Однако это был все же «недозабор», как с презрением выражался он, иногда выходя на крохотный балкончик второго этажа, чтобы, как любил повторять, «омыть мозги кислородом».
Недозабористость забора выражалась в том, что он имел прекрасные подъемные въездные ворота по фасаду дома, великолепную, словно по линейке прочерченную, правую сторону – ту самую, где жили, как любила гова́ривать она, «нормальные люди». Ну, то есть те, у которых, как и у них самих, дома были не менее двух этажей.
А вот левая сторона отчетливо подкачала и «резала глаз» и ему, и ей. Потому что вдоль нее была натянута проржавевшая и дырявая сетка-рабица. Трогать ее категорически запрещалось. И не только потому, что сухой, высокий, неласковый, вечно в каких-то лохмотьях сосед когда-то во времена оны огородил свои владения и теперь берег их как зеницу ока. Часами, невежливо демонстрируя соседям «пятую точку» в неприлично разорванных штанах, он копался в земле, пропалывая, пересаживая, подрезая и окучивая. При этом, ни на минуту не замолкая, всегда громко ворчал, что из-за тени от «понастроенных безвкусных курятников» у него загибается смородина, стал меньше плодоносить крыжовник, упали урожаи огурцов и умирает вишня. От его резкого голоса тишина болезненно сжималась в комочек и спасалась бегством, затаиваясь только в ее спальне, окна которой выходили на другую сторону. В его же кабинете было отчетливо слышно каждое слово, что серьезно сказывалось на качестве написания умных книжек и потому вызывало неизменное раздражение. Как следствие количество и градус семейных скандалов резко повышались. То есть общение становилось принудительным и утомительным.
Но главной причиной, почему рабица годами мозолила глаза ему и ей, была соседская яблоня, чья самая сильная и плодоносящая ветка, протянувшись над бомжовой оградой, нависала над доброй четвертью их участка.
К яблоне претензий, конечно, не было. Она и впрямь смотрелась так, будто сошла с иллюстрации к детской сказке. Особенно по весне, когда одевалась в белоснежную фату, а потом печально осыпала ее крупными, сочными лепестками, обещая щедрый урожай. И никогда не обманывала. Даже в те годы, когда на доставшейся от прежних хозяев участка «антоновке» у них висели два-три чахлых плода, яблоня соседа улыбалась сотнями алых крепких боков, за которыми и листвы-то подчас было не видать. Он и она за это яблоню уважали. А свое раздражение, которое всегда возникало при виде соседа, на нее никогда не переносили, но и не скрывали. «Как можно! – любила говаривать она. – Интеллигентный человек! Бывший архитектор! А так ужасно выглядит…»
Правда, в избытке осыпаемых с их ветки яблок ни он, ни она никогда не пробовали.
А не доставалось им от яблоневых щедрот ровным счетом ничего потому, что жадный сосед им это… запрещал. Нет, он не топал ногами, не кричал, не грозил участковым за кражу чужого имущества. Просто однажды осенью, еще будучи наивной и не утратившей веру в людей, она гуляла по своему участку и углядела в траве крупное краснощекое яблоко. Поднять его, аккуратно обмыть под стоящим неподалеку уличным краном и поднести к губам было форменной неосторожностью! Но она поняла это слишком поздно. Не успев даже откусить кусочек, она просто застыла под леденящим соседским взглядом. Яблоко тогда само выпало из ее рук, и больше ни он, ни она даже не пытались нагнуться и поднять из травы хотя бы один из сотни плодов, в избытке засыпа́вших их участок каждой осенью. Яблоки долго валялись в их траве и затем, как по мановению волшебной палочки, однажды все исчезали.
