– Здравствуйте, Егор Иванович… Не позволите забежать на минутку, в Москву позвонить…
И переждать спокойно ту многозначительную паузу, которая после этого возникала. О чем думал в такие минуты Егор Иванович, никому ведомо не было, как не было ведомо и то, по какому принципу он производил отбор, допуская до своего телефонного аппарата, каждый раз перед звонком любовно протираемого мягкой тряпочкой, одних претендентов и решительно отказывая другим.
– Нет, – чаще всего прерывал паузу сам владелец «узла связи». – Меня дома сегодня не будет… Вишь, на речку собрался…
И совершенно не важно было, что до самого конца дня, когда усаживались куры на насест и односельчане готовились ко сну, Егор Иванович был виден всей деревне в окне своей кухни спокойно попивающим чай – никому не пришло бы в голову попробовать уличить его во лжи. Только тихо и злобно сплетничали о нем у него за спиной, зависая вечерами у чьего-нибудь плетня или у колодца, годами подозревая, что «свел в могилу» он свою жену собственноручно, потому как заболела и умерла она как-то внезапно, стремительно и малопонятно.
И хотя Ленка была единственной на всю деревню персоной, которой Егор Иванович даже мог сказать, проходя: «Давно что-то вы ко мне звонить не заходили…», злоупотреблять своей привилегией и его своеобразным гостеприимством она не любила: стучалась в высокую деревянную дверь Егора Ивановича крайне редко и только в исключительных случаях – например, вызвать «неотложку» неожиданно затемпературившей Аньке или, мучаясь от дурных предчувствий, позвонить матери в Москву: «Как там твое больное сердце…»
За все время их разлуки она звонила всего дважды, и разговоры эти были подлинной мукой. С трудом продираясь сквозь шип, свист, постукивание и поскрипывание в трубке, они, надсаживаясь, обменивались краткими «приличными» вопросами, типа «Как ты?» – «Хорошо!» – «А ты как?» – «Я тоже!» – «Как Анька?» – «Нормально!» – «Как отец?» – «Тоже нормально!» – «Я тебя почти не слышу!» – «Я тоже!» И оба с горечью сознавали, что ограничены во времени, откровенности (Егор Иванович никого и никогда не оставлял наедине со своим «телефонным капиталом») и главное – в слышимости.
От этих разговоров оставались только чувство горечи и раздражение: засуетившись от неожиданности звонка, Николай никогда не успевал прокричать в трубку что-то важное, необходимое, что накопилось у него за все эти однообразные дни. Оставалось острое чувство неудовлетворенности, словно разговаривали не родные люди, а люди, которых судьба зачем-то принудительно свела вместе и обязала, именно обязала, заботиться друг о друге. Он долго потом досадовал на себя за нерасторопность, несообразительность и, главное, за то, что где-то в глубине души понимал: в условиях, когда почти невозможно было разобрать, что говорила Ленка, конечно, не до глубоких обсуждений и переживаний.
И продолжал работать взахлеб, с головой, стараясь ни на что не отвлекаться. В работе глохла тоска по семье, в работе его оставляли тяжелые, гнетущие мысли, забывалось чувство униженности оттого, что он, по сути, заперт в собственной квартире принужденной, непонятно откуда взявшейся асоциальностью. Проникая мыслью в самые тайны, глубины бытия, он чувствовал себя Человеком, именно Человеком с большой буквы, причастным к секретам гораздо более важным, чем те, что клубились в болотной взвеси слюнявого ноября.
Где-то за неделю до Нового года он ковырнул ложкой по дну последней банки арахисового масла. Хлеб, который дала соседка и который он расходовал крайне экономно – два кусочка в день, не более, еще недели полторы назад зацвел. Ему пришлось на сковородке сушить из него сухари, которые даже сквозь резкий и плотный вкус арахисового масла отдавали кислой плесенью. Но он не обращал на это внимания до тех пор, пока хлеб не закончился. Последние три дня он ел только арахисовое масло, зачерпывая утром и вечером строго чайной ложкой. Но сегодня кончилось и оно.
И снова необходимость выживать выдернула его из проблем Вселенной и довольно больно шмякнула о землю. Нужны были деньги. Очень нужны.
И он вспомнил о бумажке, которую дала ему соседка. Что ж… Розетки так розетки. Он вынужден был сдаться на милость унизительной необходимости. Возможно, именно они, эти чертовы розетки, дадут ему шанс повидать своих на Новый год и хотя бы как-нибудь протянуть январь. Что будет после января – он не задумывался. Закончив записывать вчерне здание своей годами тщательно и любовно обдумываемой теории, он хотел после поездки в деревню спокойно, в тишине, что называется на свежую голову, просмотреть все ее спорные моменты.
Но бумажка куда-то запропастилась… Ему казалось, что он сунул ее в карман штанов. Однако штаны с того момента уже дважды побывали в стиральной машине, к тому же в карманах ничего не было.
Ломая голову, куда же мог ее подевать в тот вечер, когда лопнула лампочка, он перевернул вверх дном всю кухню, всю свою комнату и даже семейную постель, надеясь, что она затерялась в покрывале. Но клятой бумажки нигде не было… И он полез в мусор.
Мусор он не выносил давно, по причине того, что его практически не было. Ну, разве что только то, что он выметал из комнат, да еще куча выбракованных из работы бумаг.
Расстелив на полу с трудом найденную в квартире старую газету – а к почтовому ящику он тоже не спускался уже месяц! – Николай перевернул на нее содержимое мусорного ведра.
Ошибки в расчетах, повороты и ответвления теории, попутные мысли, в ярости изорванные за их несостоятельность или кажущуюся глупость, мешались с пылью и ломом от веника. Несмотря на то что он хорошо помнил, как выглядела искомая бумажка, он тщательно вынимал каждую, стряхивал, разглаживал на коленке, составлял разорванное, перечитывал и даже стал какие-то откладывать в сторону, милуя теперь, по прошествии времени, те идеи, которые в запале выбраковал. И вдруг осознал, увидел себя со стороны. Взрослый человек, отец семейства, кандидат физико-математических наук, сидит на полу перед старой газетой и мусорным ведром и… усмехнулся… «Когда б вы знали, из какого сора…»
Три лоскутка от разорванной, видимо по сгибам, на четыре части бумажки нашлись в самом конце, в гуще сухой пыли. Он тщательно сдул грязь, сложил на полу по стыкам и попытался прочитать телефон. Последняя цифра была непонятна: половина ее осталась на утраченной левой четвертинке, и он никак не мог разобрать: 3, 5, 6?
Сложив обрывки на кусочек газеты, он поплелся к телефону и начал крутить диск.
– Алло? Мне Лилию Ивановну, пожалуйста, – читая по обрывкам, сказал он.
– Куда звоните?
– Простите.
Вторая попытка окончилась плачевно: пьяный голос долго не мог осознать, кого зовут к телефону, и в результате Николай был в самой грубой форме послан, что называется, «далеко и надолго».
Третья попытка увенчалась успехом.
– Алло… Да, слушаю.
Высокий нежный женский голосок ласково ворковал в телефонную трубку.
– Мне бы Лилию Ивановну…
– Это я. Я вас внимательно слушаю.
