В том, что касалось Дика, он их не поправлял. На самом деле мальчишка не сказал ни ему, ни матери о том, что уходит. Спустя какое-то время после так называемой групповой драки он просто взял и ушел. Все еще слишком маленький, чтобы управлять лодкой, он переплыл реку на бревне, а потом пешком добрался до Блэквуда. Когда Торнхилл его нашел, мальчик ответил, что какое-то время побудет здесь с мистером Блэквудом.
И, как Блэквуд, Дик при этом не смотрел ему в глаза.
Дик работал в поле у Блэквуда, выращивая столько, чтобы место по-прежнему считалось чьим-то. Теперь ему было восемнадцать, и он на плоскодонке Блэквуда развозил по реке ром. Время от времени он проплывал мимо мыса Торнхилла и заходил повидать мать, но только когда отца не бывало дома. Торнхилл иногда видел его на реке, он стоял на корме, правя веслом, и течение уносило его прочь. Он стал хорошим лодочником. Торнхилл смотрел и ждал, но парень ни разу не взглянул в его сторону. Торнхилл видел только его затылок, старую шапку, ставшие мощными плечи. Он превращался в мужчину, но предпочел делать это без помощи собственного отца. В груди у Торнхилла, когда он смотрел, как плоскодонка скользит по реке, а потом исчезает, что-то сжималось. Он утратил что-то, цену чему он узнал, только потеряв.
Новые поселенцы не знали, что Дик – сын Уильяма Торнхилла. Однажды он услышал, как его назвали Диком Блэквудом. Он дернулся, как если бы порезался бритвой. В момент когда порежешься, еще ничего не чувствуешь – видишь только разверстую плоть, боль приходит потом.
• • •
Из черных в этой части реки остался только Длинный Джек. Другие, скорее всего, перебрались в отведенное им губернатором место под Саквиллом и существовали там на то, что губернатор в доброте своей им посылал. Полагали, что они просто вымрут. В конце концов, с их-то телосложением, они вряд ли могут выжить. Те, кто не умрут, вступят в браки с низшими представителями белых. Ученые джентльмены утверждали, что через несколько поколений чернота исчезнет сама собой.
Ученые джентльмены никогда не посещали резервацию в Саквилле, а если б посетили, то были бы очень удивлены. Оказывается, они ошибаются! Здесь было полно детишек, они носились повсюду и вопили, и даже если некоторые из них были посветлее, все равно было понятно, что они – того же племени. Вопреки всем предсказаниям черные вымирать не собирались.
Выстрел Барыги Джека не убил. След от раны на голове, там, где была сорвана кожа, хоть и затянулся, но был все еще заметен. Выстрел нанес и другие повреждения, Джек подволакивал левую ногу, тело его согнулось, и передвигался он с большим трудом и как-то боком. Лицо его словно закаменело – выстрел повредил что-то там такое, из-за чего его лицо не выражало ни удовольствия, ни даже боли.
Он проводил время возле маленького костра в том месте, где – в другой жизни – они с Торнхиллом сообщали друг другу свои имена. Сэл за ним присматривала. Это было для нее чем-то вроде епитимьи, сообразил Торнхилл. Она дала ему одежду – старые мужнины штаны, еще вполне теплую куртку. Даже связала ему пару носков и шапку. По ее настоянию Торнхилл расчистил для него кусок земли, обнес аккуратным забором, дал кое-какие инструменты и мешок семян. Даже отрядил своих людей построить ему уютную хижину, а Сэл принесла котелок и чайник и показала, как готовить чай и как правильно печь лепешки в золе.
Но он так ни разу и не надел ни штанов, ни куртки. В холодную погоду он кутался в старую накидку из меха опоссума. Одежка валялась на земле, зарастая грязью. Один из связанных Сэл носков болтался на кусте – его отнесло туда ветром, там он и застрял. Он ни разу не взял в руки инструменты и не переступил порога хижины. Лепешка, которую при нем испекла Сэл, тоже осталась валяться на земле, пока ее не растащили крысы и опоссумы. Он все сидел, сгорбившись, возле костра, куда-то уходил, возвращался, иногда подходил к задней двери попросить еды, но только если поблизости не было Торнхилла. Порой он исчезал на недели, и Торнхилл соглашался с другими, полагавшими, что он ходил к своим в Саквилл.
Как-то раз поутру, когда вдруг сильно похолодало, Торнхилл отнес ему одеяло и несколько мешков, на которых тот мог бы спать. Джек поднял глаза, и Торнхилл увидел, какими безжизненными они стали, это был взгляд слепца, который вроде как пытается разглядеть то, что от него скрыто. Он стал ужасно тощим, совсем как лежащий на земле хворост. Торнхилл таким тощим его еще никогда не видел – ребра и ключицы выпирали вперед, а плоть между ними провалилась.
Торнхилл хорошо помнил, что такое голод. Человек, который познал голод, никогда уже его не забудет. Он положил одеяло и мешки рядом с Джеком и сказал: «Вот, Джек, согрей свою черную задницу», но Джек только мигнул в ответ на душевные слова.
Торнхилл сказал: «Пойди в дом, возьми себе какой-нибудь еды». Он еле сдерживался, чтобы не повышать голос. Стал показывать, как едят – подносил руку ко рту, но Джек на него не смотрел, и он сказал уже громче: «Я дам тебе еды, с заднего хода» и показал, как Джеку надо обойти дом и подойти к кухне. Но Джек по-прежнему на него не смотрел. Дымок от костра поднимался над их головами и таял в воздухе.
У Торнхилла кончилось терпение – надо же, сидит как камень. Когда он сам голодал, никто не предлагал ему такие вкусности, которые ждут этот мешок с костями у него на кухне, – свежий хлеб, испеченный из его собственной пшеницы, солонина, приготовленная из его собственных свиней, яйца, хрустящая зеленая капуста, чай и сахару сколько хочешь. «Клянусь богом, приятель, я б на твоем месте пошел, – голос у него звучал убедительно, голос доброго человека. – Много еды, отличной еды, приятель, – он наклонился, взял Джека за руку, чтобы поднять. – Пойдем, давай».
Прикосновение пробудило Джека к жизни. «Нет», – сказал он.
Торнхилл впервые услышал, как тот произносит английское слово.
Джек сильно шлепнул ладонью по земле, поднялось и уплыло облачко пыли. «Мое, – произнес он. – Мое место». Он провел по пыльной земле рукой, оставив на ней шрам, похожий на тот, что у него на голове. «Я здесь сижу». Лицо его снова закаменело, он уставился в огонь. Порыв ветра прошелестел в дереве над их головами, потом все стихло. В костре зашипела, запела тоненьким голоском сырая ветка.
Торнхилл почувствовал острую боль. Вряд ли кто трудился усерднее, чем он, и он был вознагражден за свои труды. У него имелось около тысячи фунтов наличными, три сотни акров земли, владение которой подтверждено бумагами, этот замечательный дом со львами на воротных столбах. Его дети носили ботинки, и в доме никогда не переводился лучший дарджилинг. Он имеет полное право утверждать, что у него есть все, что человеку нужно.
И все равно, когда он смотрел на поглаживающую землю руку Джека, он понимал: есть что-то, чего он никогда не сможет получить – место, которое изначально было частью и его плоти, и его души. Не было такого места в этом мире, куда он мог бы возвращаться и возвращаться, как возвращался Джек, просто для того, чтобы ощутить его под собой.
Как будто сама почва дарила утешение.
В нем вскипел гнев, и он крикнул: «Ну и мерзавец же ты тогда, Джек, можешь здесь подыхать от голода, удачи тебе!» И ушел, не оглядываясь. В конце концов, он сделал все, и даже больше. Мог ведь пристрелить его, как пристрелили бы другие, или отхлестать плеткой, или спустить собак. Все, он умывает руки. Если этот чернозадый голодает, так в том его, Уильяма Торнхилла, вины нет.
