Внутри стены землю расчистили и выровняли для сада Сэл. На этом унылом прямоугольнике был распланирован классический английский сад. Высадили нарциссы и розы. По линейке проложили дорожки, вместо гравия посыпали белым песчаником. На свету он слепил глаза, но все равно эти дорожки делили сад на четкие квадраты, как она и хотела. Между садом и домом по совету Дивайна разбили лужайку, дорогущий торф надо было везти из Ирландии. Она будет здесь в полной безопасности, потому что все знают: змеи не ползают по ирландскому торфу. Дивайн, в подтверждение истинности своих слов, приложил к тому месту, где билось его ирландское сердце, бледную руку с длинными пальцами, и сделка состоялась.
Больше всего она тосковала по деревьям, по нормальным деревьям, как она их называла, с листьями, которые облетают осенью. Она показала, где хотела бы их высадить – двойным рядом от реки до дома. Он сообразил, что она увидела на этом склоне – подъездную аллею в Кобхэм-холле, туннель из зеленой шепчущей листвы, отбрасывающей на землю пятнистые тени. Он не подшучивал над ней по этому поводу. Человек имеет полное право рисовать любую картину на чистой грифельной доске нового места.
Джером Гриффин из Сиднея оказался весьма предприимчивым господином, он сколотил состояние на тополях для тоскующих по дому леди, его тополиный питомник был единственным на всем континенте, и Торнхилл закупил изрядное количество саженцев. Вряд ли ему когда-либо наскучит удовольствие тратить деньги.
Дважды в день, утром и вечером, Торнхилл наблюдал за тем, как Сэл заставляет Неда и других – у них теперь было семь работников и еще три девушки в доме – наполнять водовозку и поливать высаженные растения. Ее дни превратились в сражение с солнцем, норовившим выпить из земли всю влагу, и с горячим ветром, иссушающим листья.
Вопреки всем ее заботам сад не желал разрастаться. Розы не укоренялись. Они цеплялись за жизнь, но все равно оставались низкорослыми. Нарциссы были высажены, однако никто так никогда и не увидел ни одного цветка. Торф пожелтел и скукожился, и в конце концов его вместе с клочьями сухой соломы сдуло ветром.
Единственным упорным растением оказались кроваво-красные герани, черенки которых дала ей миссис Херринг. Они пахли резко, но, по крайней мере создавали цветовые пятна.
За несколько недель большинство из двух дюжин тополей превратились в иссохшие палки. Но у Сэл не поднималась рука их повыдергивать. Когда дул ветер, эти трупы деревьев тоже раскачивались в жалкой пародии на жизнь.
Она тем сильнее любила те, которые выжили. На закате она спускалась к ним и стояла внутри треугольника из трех уцелевших тополей. Их блестящие зеленые листья дрожали на длинных стебельках. Он иногда наблюдал, как она стоит среди них. Как трогает лист, лаская его прохладную родную шелковистость, смотрит через него на солнце, чтобы увидеть его тайные прожилки. Она прикасалась к ним так нежно, как прикасалась к детским щекам, и порой Торнхиллу казалось, что, стоя на закате и трогая листья в форме сердца, она с ними разговаривает. «Когда я умру, – сказала она, – похорони меня здесь. Чтобы я чувствовала, как на меня падают листья».
Она уже не так быстро бегала, но настроение у нее неизменно было ровным. У них родился еще один ребенок, еще одна девочка, которую они окрестили Сарой, но называли Куколкой из-за хорошенького личика и светлых кудряшек. После рождения Куколки Сэл поправилась – теперь они могли себе позволить жить спокойно. Он смотрел, как она прохаживается по дорожкам сада. Он и представить себе не мог, чтобы его быстроногая молодая жена превратилась в эту неспешную улыбчивую матрону.
Да и он погрузнел. Мышцы на плечах стали мягче, а мозоли на ладонях – он-то думал, что унесет их с собой в могилу, – превратились просто в утолщения на коже.
В гостиной висел портрет «Уильяма Торнхилла с мыса Торнхилла», напоминавший ему о том, кем он стал. Был еще другой портрет, но его спрятали под лестницу.
Этот первый портрет был откровенно неудачным. Художник лишь недавно сошел с транспортного судна, на нем был сюртук в ломаную клетку, лишь слегка потертый на манжетах, копна шелковых волос и кембриджский диплом с отличием. Торнхилл не стал больше ни о чем расспрашивать, поскольку понятия не имел, что такое диплом с отличием, но этот тип определенно производил впечатление джентльмена. За свои деньги Торнхилл желал получить только лучшее, даже готов был переплатить: пусть все понимают, что его деньги ничем не хуже денег всех остальных.
Художник заставил его стать возле маленького столика, который притащили из гостиной, и постараться «повернуться чуть вбок, совсем немного, просто смотрите на угол камина, сэр». Приятно, когда к тебе обращается «сэр» джентльмен с дипломом из Кембриджа, даже если он и знает, что Уильям Торнхилл – из тех, кого называют старыми колонистами, что на деле является вежливой формой выражения «старый каторжник».
Джентльмен в сюртуке в ломаную клетку вглядывался, наносил мазки и осторожно выспрашивал клиента о его прошлом. Торнхилл послушно отвечал.
Но в этом рассказе Уильям Торнхилл родился не в грязном Бермондси, а в чистом Кенте, у меловых отрогов. И поймали его, потного от страха, не у причала Трех Кранов с досками, принадлежавшими Маттиасу Прайму Лукасу, а был он захвачен на галечном пляже с грузом французского бренди в лодке. И это было его прикрытие, потому что на самом деле он работал на короля, перевозил английских шпионов во Францию.
Это была отлично сконструированная история, все детали подогнаны так ладно, как будто ее рассказывал сам Лавдей, а ведь это была именно его история. Но от этой кражи-то никто не обеднел, верно? В этом месте, где все начинали жизнь заново, подобных историй было что ракушек на берегу. В такой раковине мог поселиться краб и жить, пока она не становилась для него слишком тесной, тогда он перебирался в другую, побольше. Лавдей тоже нашел себе новую историю, в ней была юная дева, жестокий отец и оговор. Так что старая история ему уже была без надобности.
Сэл искоса наблюдала за мужем, пока он излагал эту историю джентльмену из Кембриджа – одной половиной рта, чтобы не испортить позы. А когда добавил еще и встречи при луне с дочкой богатого судовладельца, она опять-таки промолчала.
Но джентльмен из Кембриджа написал неважную картину. Желая втереться в доверие к работодателю – возможно, в надежде на новую комиссию, портреты шестерых детей и жены вдобавок, – он придал портретируемому черты лучшего из известных ему представителей человеческой породы, а именно – самого себя. Так что Торнхилл, от природы крепкого сложения, получился изящным господином с выпирающим под странным углом костлявым коленом и аккуратненькой головой с завивающимися над ушами волосами и бледным ликом.
В руке он держал полуоткрытую книгу. Книгу предложил сам Торнхилл, и на лице джентльмена из Кембриджа, когда он прилаживал на книге пальцы клиента, было написано негодование. Мерзавец решил поиздеваться над заказчиком, поскольку тот держал книгу вверх ногами. Все сделали вид, что это просто недосмотр художника, но Торнхилл терпеть не мог этот портрет. Заплатил он без звука, как истинный джентльмен, но не стал заказывать портреты детей и жены.
