Он поднялся на холм, где была вырезана рыба, и показал, где должен стоять дом. Дивайн, прекрасно знавший, с какой стороны мажут масло, восхитился: «Я бы и сам выбрал именно это место, мистер Торнхилл! Именно эту возвышенность!»
Торнхиллу никогда не надоедало обращение «мистер Торнхилл». Он каждый раз испытывал удовольствие. Ему даже не так понравилось, что Дивайн назвал «возвышенностью» то, что для него было просто холмом.
Дивайн знал множество способов превратить дом в крепость. Уже сама возвышенность это предполагала: «И сотня проходимцев не сможет сдвинуть вас отсюда, мистер Торнхилл», – заверил он. Стены были из камня, в пол-ярда толщиной. Сзади и с боков стены от основания до крыши были глухими, за исключением единственной низкой и глубоко утопленной двери. «Поставьте возле этой двери человека, – сказал Дивайн, – и он перебьет их всех как мух». Он встроил в лестницу мудреный подъемный механизм, вроде тех, что использовались в подъемных мостах, и проделал удобные прорези как раз в размер ружейного дула. На той стороне холма, что за домом, выкорчевали и вырубили все кусты. Теперь никто не смог бы там спрятаться.
В результате место стало совсем не таким, каким когда-то рисовалось Торнхиллу. Все выглядело как-то неправильно: что-то оказалось слишком большим, что-то – слишком маленьким. Входная дверь была настоящим чудом столярного ремесла, но для такой высоты казалась слишком широкой, камень в основании веерообразного окна над ней выпирал вперед, словно кривой зуб. Ведущая на веранду полукруглая каменная лестница была именно такой, как он нарисовал, по памяти восстановив очертания лестницы, ведущей к входу в церковь Святой Магдалины в почти позабытом Бермондси, но, переведенная с бумаги в камень, она стала какой-то карликовой и неуклюжей. За ней поселились сверчки, которые трещали ночи напролет.
Он представлял себе каменных львов на воротных столбах, с оскаленной пастью, – таких, какие он видел возле церкви Христа. Это в них тот другой, почти незнакомый Уильям Торнхилл запустил когда-то грязью. Львов, за сто гиней за пару, выписали из Лондона. Но те, что прибыли, оказались более ручными. Вместо того чтобы грозно скалиться на чужаков, они сидели, вытянув лапы, как кошки возле камелька. Но он не стал демонстрировать свое разочарование в присутствии Неда, который все еще оставался при нем и все еще страдал припадками, когда приходила пора сбора кукурузы. «Совсем такие, как я заказывал, – объявил он. – Точь-в-точь такие». Сэл заглянула ему в глаза и прочла в них все – и его разочарование, и его гордость. И послала ему легкую улыбку, растаявшую до того, как кто-либо смог бы ее заметить.
Воротные столбы сделали высокими, чтобы никто не мог толком разглядеть львов. Пусть львы были и не такими, как он планировал, они все равно говорили, что и должны были сказать: «Осторожно! Ты ступил на мою землю».
Кобхэм-холл был резиденцией джентльмена. Означало ли это, что он – джентльмен? Иногда ему казалось, что все это – не более чем яркий, подробный сон. Он и представить не мог, чтобы Уильям Торнхилл имел какое-то отношение к такому дому, разве только в качестве незаконно вторгнувшегося в его пределы. Но если у человека все в порядке в смысле денег, он может сделать мир таким, каким ему хочется. Ничего удивительного, что те люди в его лодке, много-много лет назад, выглядели такими безмятежными. Они, с интересом поглядывая кругом, наслаждались покоем, пока лодочник горбился над веслами. Он теперь понимал, каково это – сознавать: что бы ты ни захотел, ты непременно получишь.
А под виллой мистера Торнхилла, придавленная ее весом, по-прежнему плыла рыба. Под полом ей было темно – она больше никогда не увидит солнца. И она не потускнеет, не сотрется, как другие рисунки, те, что остались в лесу, и ни одна черная рука ничего не нарисует поверх нее. Она останется такой же, как в тот день, когда в половицы вонзились гвозди. Но она больше не будет живой, выхваченной из деревьев и света, в котором плавала когда-то.
Порой, сидя в гостиной в красном бархатном кресле, Торнхилл думал о ней, так четко вырезанной на скале. Он знал, что она там, и его дети, может, и будут о ней помнить, но вот дети его детей будут ходить по половицам и не знать, что у них под ногами.
• • •
Сэл давно перестала делать зарубки на дереве-календаре, старые линии заросли, их поглотило само дерево. Иногда она еще говорила «когда мы поедем Домой», и хранила кусочек черепицы в своей рабочей корзинке. Но у «когда» уже не было определенного срока, а «Дом» превратился в приятную, но далекую абстракцию. Если она произносила эту фразу, он переводил разговор на что-нибудь другое – на чудесного пони, которого он присмотрел для Мэри, или на земельный надел, который купил для Уилли на Втором Рукаве.
Он никогда не произносил вслух того, что они оба и так знали: они никогда не вернутся Домой. Слишком многое в их жизни произошло именно здесь. А для детей Дом – не более чем история. В Лондоне они были бы чужаками, с их загорелой кожей и колониальными манерами и взглядами. Они могут повидать Лондонский мост и послушать большой колокол Боу, о которых рассказывала им Сэл. Они могут даже полюбоваться на Кобхэм-холл и его виноградники. Но все эти места вряд ли будут иметь для них большое значение – места из истории, принадлежащей совсем не им.
Как в свое время в его теле отпечатались все повороты Крусификс-Лейн, так отпечатались в них здешние места. Когда не идет сон, они не будут нагонять его, повторяя в памяти извивы далекой иностранной реки Темзы – они будут припоминать очертания своей Хоксбери. И тосковать они будут по этим терпким запахам и по этому бескомпромиссному небу. Им непонятно, как можно провести жизнь в сутолоке и толчее Боро, а мысль быть похороненными во влажной земле кладбища при церкви Святой Марии Магдалины внушала бы ужас.
Сэл никогда не говорила об этом такими словами, но она никогда и не оставила бы их, своих туземных детей.
Поэтому, вместо того, чтобы забрать их Домой, она обустраивала Дом здесь, и Торнхилл старался помогать ей как мог. Он позаботился о том, чтобы у нее было все, что обещал Дом, – пара пружинных кресел в гостиной и софа им в дополнение, девушка для готовки и уборки и еще одна для стирки, шаль с огурцами из Индии – на ней еще выткан павлин, а стоила она столько, сколько он на Темзе заработал бы за год.
И пара зеленых шелковых туфелек без задников. Эти туфельки хранились в тайниках его памяти. Она рассмеялась, когда он их ей вручил: «Что мне делать с шелковыми туфельками, Уилл?» Но она не жаловалась, когда он ночью надел их на нее и взял в них только ради того, чтобы услышать наконец, как они шлепают по пяткам. Особое удовольствие придавало то, что он ей о них никогда не рассказывал.
Это была ее идея – назвать место Кобхэм-холлом, и ее же идея была обнести сад высокой каменной стеной. Он не спрашивал, была ли такая стена в Кобхэм-холле, но отдал распоряжения Дивайну. Он подозревал, что там стены не было, что ее желание вызвано чем-то другим. Но то была одна из тех вещей, о которых они друг друга не спрашивали, а значит, и ответов не требовалось.
Стена – выше человеческого роста и лишь с одними воротами – отгораживала их от всех, кроме тех, кого они сами приглашали. Так нравилось Сэл, и он не постоял за деньгами, потому что ему и самому так нравилось. Слишком часто он оказывался на неправильной стороне такой вот стены.
