Вечером Сэл усадила Дика рядом с собой и попыталась объясниться: «Они дикари, а мы – цивилизованные люди, мы голыми не ходим». И хотя говорила она ласково, Торнхилл видел, как напряглось у мальчика лицо. Он был всегда настороже, и среди всех братьев был самым подозрительным. Сэл тоже это заметила и попыталась отшутиться: «Только представь себе, Дик, вот сниму я корсаж и буду расхаживать, как они! А отец штаны снимет!» Дети расхохотались, улыбнулся даже Дик.
Торнхиллу надоело, что Дик, когда надо было сделать какую-то работу, непременно исчезал. «Слушай, ты уже достаточно взрослый для таких проделок, – сказал он голосом более строгим, чем намеревался. – Пора тебе взять на себя серьезные обязанности, а не гонять с дикарями».
Но Дик, при всей своей мечтательности, был парнем упрямым. «Зато им не нужен ни кремень, ни что-то такое, что нужно тебе, – ответил он угрюмо. – И они целыми днями не пропалывают кукурузу». Торнхилл почувствовал, как в нем вскипела ярость. Он схватил мальчика за руку и выволок наружу. И в последних лучах заката, под издевательский смех кукабарры, вытащил свой тяжелый кожаный ремень и выпорол Дика. Рука сопротивлялась, отказывалась это делать, но остановиться он не мог. Он слышал, как при каждом ударе вскрикивал Дик – как будто от удивления.
Раньше он никогда не бил детей. Мог схватить за ухо, как хватал его отец, мог дать шлепок по попе, чтобы помнили. Но на этот раз в нем что-то взорвалось. В течение этих трех долгих месяцев, что они здесь провели, в нем накапливались беспокойство и страх, и теперь они превратились в ярость.
Он вернулся в хижину. Сэл молчала и старалась не встречаться с ним глазами. Она быстро уложила детей спать, и они, как обычно, сели рядом, глядя в догорающие угли. Им всегда было трудно оторваться от этого зрелища, так великолепно мерцали они в ночи.
«Ты считаешь, что мне не стоило этого делать, – сказал он наконец: молчание между ними стало невыносимым. – Ты думаешь, что ему можно слоняться с этими… – он промедлил, припоминая слово, которое он где-то услышал. – С этими первобытными?»
Сэл сказала осторожно, нейтральным тоном: «Дело не в этом, Уилл… Да, он бегает где-то, но и мы с тобой тоже где-то бегали, – она протянула руки к огню, хотя ночь была совсем не холодной. – Помнишь то место в Ротерхите? Только у него здесь нет никакого Ротерхита. Он о нем даже и не слыхал».
Они слышали, как Дик всхлипывал в своем углу. Сэл права: его дети не знают никаких других мест, кроме мыса Торнхилла. Они ничего не знают о мощеных брусчаткой улицах, о домах, набитых под завязку, о кирпиче, влажном от поднимающегося с реки тумана. Они ничего не знают об онемевших от холода ногах, о руках, из последних сил удерживающих весла, сделавшиеся такими тяжелыми, словно их отлили из чугуна, они не знают о бесконечном дожде, день за днем сыплющемся с неба, о кошмаре пронизывающего до костей холода. В их устах даже названия тех мест звучали по-другому.
Как бы там ни было, но этот мир был единственным известным им миром.
Ладонь у Торнхилла, которой он держал ремень, по-прежнему саднило, как будто это его высекли. «И все равно, теперь он будет ходить на лодке вместе со мной и Уилли, – сказал он. – Зарабатывать себе на обед». Он увидел, что она кивнула с рассеянным видом, и погладил ее по плечу: «Ну все, на сегодня хватит, да?» Она провела рукой по его щеке, он услышал, как заскрипела щетина.
«Хватит, так хватит», – она улыбнулась, и в уголках глаз собрались морщинки, которые он так любил. Они поднялись, чтобы идти спать, но напоследок она приостановилась и шепотом сказала: «А что касается Дика, то не расстраивайся, все будет хорошо». Он чувствовал тело жены в своих объятиях, слышал ее дыхание, и жгучая боль в ладони, и другая жгучая боль, где-то в душе, вскоре утихли.
• • •
Несмотря на порку, уже на следующий день Торнхилл обнаружил Дика в укромном местечке рядом с чаном для замачивания белья. Он, решительно сжав губы и покраснев от натуги, крутил одной деревяшкой в другой деревяшке.
Заметив отца, он бросил палочки и посмотрел на него снизу вверх. Рядом с ним лежала жалкая кучка соломинок и щепочек. Мальчик был напуган, но, как понял Торнхилл, был готов сопротивляться.
Торнхилл снова взъярился. «Мне, что, снова достать ремень?» – спросил он и тут же почувствовал, что злость отступает. Он смотрел вниз, на лицо мальчика, и вспоминал это ощущение в ладони, как жжет ее ремень. Если одна порка не помогла, то две порки точно не помогут. Он понял это, когда плыл на «Александре».
Он присел на корточки рядом с Диком и нежно потрепал его по плечу: «Послушай, парень, я выпорол тебя раз, и этого достаточно».
Мальчик посмотрел на него, в глазах по-прежнему читалось недоверие. «Давай попробуем сделать этот дикарский трюк», – предложил Торнхилл и взял палочки, которые тер Дик. Первая трудность состояла в том, чтобы крепко удерживать нижнюю. Длинный Боб – или Длинный Джек, как его теперь звали, – сидел, скрестив ноги, и придерживал ее ступнями. Но Торнхилл не думал, что способен скрестить ноги именно под таким углом, а его ступни вряд ли могут служить руками.
«Ну-ка, держи вот эту палку крепко», – сказал он, и Дик своими ручонками, как мог, сильно удерживал нижнюю деревяшку, а Торнхилл крутил между ладонями вторую. Это оказалось труднее, чем он себе представлял: надо было крутить так, чтобы кончик палочки не сдвигался, хотя она все норовила съехать куда-то в сторону, а от неудобной позы в висках начала стучать кровь. «У меня скоро ладони загорятся, а не эта чертова палка», – выдохнул он.
Дик, стоя на коленях, наблюдал за отцом. «Дай, я сделаю, Па, – прошептал он наконец. – Дай мне палку».
Продолжая крутить палку, Торнхилл передал ее Дику, почувствовав под рукой маленькие загрубевшие пальцы сына. Лицо мальчика сияло от удовольствия, он весь горел энтузиазмом. Да, Дик умел собраться.
Но вскоре он выдохся, и Торнхилл снова перехватил палку. Он крутил ее из последних сил, и вот она возникла, тоненькая струйка, более темная, чем воздух. Он быстро сунул палки в сложенные на листе щепочки, как делал это Джек. Неуклюже поднялся, чувствуя, как скрипнули колени, и начал крутить пакет над головой.
Наверное, он крутил слишком быстро. Пакет раскрылся, и так и оставшиеся холодными палочки и щепки разлетелись вокруг. Дик весь сжался, он смотрел в сторону, боясь, что в неудаче обвинят его.
Торнхиллу это очень не понравилось. Тяжело дыша, он сказал: «Там наверняка есть какая-то хитрость», а потом ему стало ужасно смешно. Это же надо: взрослый человек, а пытается повторить дикарский трюк!
«Надо, чтобы он тебе это еще раз показал, – сказал он, и Дик недоверчиво глянул на него. Торнхилл помахал пальцем: – Только матери не рассказывай!»
Мальчик расплылся в улыбке. И все равно он оставался для отца существом непонятным.
• • •
В двенадцать Уилли еще хранил обрывки воспоминаний о Лондоне, где провел первые пять лет своей жизни. Он мог описать, как поворачивалась лестница в доме Батлера, как падала похожая на лохмотья тень от балюстрады. Он также сохранил воспоминания о каком-то огромном зале, в котором голоса отдавались эхом, о колоннах с каждой стороны – Торнхилл полагал, что это Олд-Бейли. Он тоже помнил Олд-Бейли, и каждый раз воспоминание это ошпаривало его, словно кипятком.
