Весь этот день, следя за тем, как меняется река, Торнхилл думал о том куске земли. Он слышал, что говорили священники о Земле обетованной. Он полагал, что Земля обетованная, земля обещанная, – из ряда того, что предназначено исключительно для благородных. Ему-то ведь никто ничего и никогда не обещал.
Он знал, что вовсе не это священники имели в виду, но все равно фраза доставляла ему удовольствие. Мыс был чем-то обетованным – не Господом, но им самим и ему самому.
• • •
Вернувшись в Сидней, он рассказал Сэл о скалах и утесах нижнего течения реки, о фермерах, трудившихся на влажных берегах в верхах Хоксбери, где все тихо и спокойно. Все они рассчитывают только на Блэквуда, сказал он, без его лодки урожай просто сгниет на полях. На реке было еще два торговца-перевозчика, но Бартлетт был пьянчугой, а Эндрюс – вором и мошенником. И все фермеры ждут только Блэквуда. Он рассказал о мангровых зарослях, о том, как река тайно, тихо, зигзагами прокладывает свой путь вглубь суши. Рассказал ей о Первом Рукаве и даже нарисовал на земле план, чтобы объяснить, как он впадает в реку, и поставил крестик в том месте, где Блэквуд дал свое имя этой дикой земле.
Его палочка рисовала очертания реки, он объяснял, как русло, в том месте, где впадал Рукав, как бы складывалось и поворачивало назад, как именно здесь соленая прежде вода сменялась пресной и как, начиная от этого места, ландшафт становился более мирным. Рассказывая, он наблюдал, как кончик палочки вгрызался в землю, вычерчивая абрис далекой реки.
Но он ничего не сказал ей о том, что его палочка также вычертила тот мыс. О том, как стоял в траве по грудь кенгуру, как следил за ним взглядом. И как в нем возник голод, которого он никогда раньше не испытывал.
То место было мечтой, которая, облеки ее в слова, могла растаять.
• • •
Рассказал он ей лишь несколько месяцев спустя, в тот июльский вечер 1809 года, когда Дику исполнилось три года. Дика поздравили медовым пирогом, а его мать и отец поздравили себя несколькими стаканчиками. И теперь они сидели у очага, слушая, как ветер стонет в верхушках деревьев, как задувает он в сделанную из коры трубу, швыряя им в лицо пригоршни белого пепла. Было приятно сознавать, что, хотя ветер и холодный и будет дуть всю ночь, он все же не принесет ни снега, ни льда, и никогда здесь не будет никакого мороза. В первую зиму они запаслись дровами, сложили их возле двери и потратились на одеяла. Теперь, три зимы спустя, они знали, что того, что в Сиднее зовется холодом, бояться не стоит.
Сэл, позевывая, смотрела на огонь. Братец, которому уже было больше года, по-прежнему не давал ей спать, сначала поднывал, потом плакал в голос, пока она не вставала и не укачивала его. «Пора в кровать, – пробормотала она, однако пододвинула свою табуретку поближе к нему и вытянула ноги вдоль его ног. – Лучшее время дня, вот сейчас».
Момента более подходящего, чтобы попробовать на ней идею, вряд ли можно было сыскать. «Есть участок земли, – сказал он. – Выше по реке. Неподалеку от Рукава, – она не ответила и не повернулась к нему, но он почувствовал, как она напряглась, слушая. – Нам надо взять его, Сэл, пока никто другой не прихватил». Он сам услышал, что произнес эти последние слова хрипло, ужаснувшись самой мысли.
«Фермер Уилл? – вскричала она, ей стало смешно. – Да ты же не отличишь один конец репы от другого!»
«Отличный участок, – сказал он, подождав, пока она отсмеется. – Мы обосновались бы там, как Блэквуд, и все было бы хорошо». Он понял, что произнес это слишком энергично, и умолк.
Теперь и до нее дошло, что он вовсе не шутит. «Но у нас и сейчас все хорошо, – сказала она. – Надо понимать, куда не следует соваться».
Она была права – они оба знали тех, кто, прихватив землю, либо ленились на ней работать, либо спускали заработанное на девок и модные жилеты. Некоторые брали землю, на которой вообще ничего, кроме бурьяна, вырасти не могло, и теряли даже то немногое, что имели.
«Уилл, – она помедлила, не зная, как сказать. Пошуровала палкой в очаге, потом повернулась к нему: – Уилл, нам здорово повезло. Мы уже оба могли быть на том свете, и мальчиков никаких у нас не было бы». Она снова повернулась к очагу и протянула к теплу руки. На фоне огня стало видно, какие тонкие у нее пальцы.
«Послушай, Уилл, у нас все получается, – наконец сказала она. – Еще пару лет, и мы накопим на то, чтобы вернуться… Купим дом, купим лодку. Мягкие кресла, и все такое».
Ему хотелось объяснить ей, что, имея землю, они наберут на лодку и на дом быстрее и что дети им за это только спасибо скажут. Но придержал язык. Снаружи послышались шорох и треск. Наверняка это Шелудивый Билл устраивался на ночлег.
«Не стоит упускать такой шанс, Сэл, – сказал он, вопреки собственному намерению повысив голос. – Без дураков!»
Но он слишком уж надавил на нее. «Нет, – сказала она. – Я на это не пойду, Уилл, ни за что».
Он понял, что их голоса разбудили детей и те сморят на них с матраса. Он оглянулся на бледный овал лица Уилли. В восемь лет, как самый старший, он лежал на том краю матраса, что ближе к огню. Бедолаге Дику пришлось довольствоваться местом у стены, где сильно дуло. Слабенький Братец только недавно покинул колыбель и еще не привык спать со старшими. Он издал несколько скрипучих звуков, означавших, что он еще не проснулся, чтобы раскричаться, но скоро проснется. Они все замолчали. Через минуту замолчал и Братец, и мальчики снова улеглись.
Он гордился тем, что у каждого из его мальчиков было свое одеяло. Никому из них не приходилось, подобно ему в детстве, ждать, пока кто-то из братьев уснет и можно будет перетянуть одеяло на себя.
Сэл вся сжалась и, не глядя на мужа, наклонилась к огню. Они никогда не спорили по каким-то серьезным вещам. Он жалел, что не может объяснить ей, какое чудо – эта земля, как прекрасен падающий на траву солнечный свет.
Но она не смогла бы представить себе это, просто не захотела бы. Он понимал, что ее мечты были скромными и осторожными, в них она не видела ничего более грандиозного, чем оставленный ими Лондон. Может, потому, что не чувствовала, как на шее затягивается веревка. Испытав такое, человек меняется навсегда.
• • •
Он больше не заводил разговора об этом, но мысли о мирном, спокойном клочке земли были с ним постоянно, он грезил о нем во сне и наяву. Плавая по реке с Блэквудом, он видел его при всякой погоде. Под мрачными августовскими небесами он видел мыс Торнхилла сквозь пелену дождя, когда прибрежные кусты клонились под ветром. Наступило лето, и птицы на деревьях воспевали голубые с золотом утра. Он видел кенгуру и полосатых ящериц длиной с его руку, скользивших по стволам казуарин. Порой ему казалось, что откуда-то из-за деревьев в небо поднимается легкий дымок, но, присмотревшись, он понимал, что там ничего нет.
Во время отлива мыс окружал ил, но не такой жидкий и скользкий, как на Темзе, а темно-коричневый, плотный, он даже казался съедобным. За илом росли камыши выше человеческого роста, и густые, как прутья на метле, увенчанные пышными плюмажами. В камышах сновали маленькие кругленькие коричневые птички, чем-то похожие на малиновок. Они звали его: «Ча-чинк-пи-пи-уип! Уип!»
