• • •
Ром для обитателей этих мест был что овес для лошади. Ром был валютой, разменной монетой. К тому же ром дарил утешение, примирял с тем фактом, что обитатели колонии могли бы с таким же успехом поселиться на Луне. Здесь человек на каждом шагу натыкался на навесы из коры, покоившиеся на воткнутых в землю сучковатых палках, под навесами находились прилавки из отполированных досок, где ром можно было получить в любое время дня и ночи. На перевернутых бочках сидели мужчины, они спали, уронив головы на прилавок, но руки их крепко-накрепко сжимали опустевшие жестяные кружки, а другие мужчины, стоявшие за прилавками – сухощавые, с впалыми щеками, – молча взирали на раскинувшийся перед ними мир.
При помощи рома, о котором мистер Кинг знал, и рома, о котором он не ведал, Торнхиллы перебрались в другую хижину, ниже по речке. Эта хижина тоже была глинобитной, но побольше, чем первая, с удобствами в виде каменного очага и трубы. Крыша из коры протекала, но они не уставали напоминать друг другу, до какой степени это жилье превосходило их комнату в доме Батлера, особенно по части вентиляции.
Это была идея Сэл – разделить помещение на две половины с помощью парусинового занавеса, закрепленного на стропилах, и установить в одной половине прилавок. Она оказалась разлюбезной и проворной хозяйкой и, разливая посетителям ром мистера Кинга, радовала их своей милой улыбкой. Уилли играл здесь же, на пыльной дороге, а малыш Дик тихонько сопел в своей колыбельке.
В конце каждой недели Сэл пересчитывала заработанное Торнхиллом на воде и ею – от продажи выпивки, и складывала деньги в коробку, которую прятала под постелью. После чего детей укладывали спать в их уголке, а Торнхилл набивал трубку, наливал им по глотку лучшего французского бренди из запасов мистера Кинга – такого же, каким наслаждался сам губернатор в своем громадном доме на холме, – и они устраивались на ложе из папоротника, чувствуя под спиной коробку с монетами.
Одной из приятностей этих тихих часов были разговоры о будущем. Тот, кто не боялся работы и не тратил заработанное попусту, мог со временем сколотить состояние – примеров тому они видели множество. Взять хоть капитана Саклинга, который раньше командовал «Александром». В Лондоне Саклинг был всего лишь одним из закаленных морских капитанов, богатством не отличавшимся, а здесь у него появилась своя земля, и он расхаживал в жилете с пуговицами из серебра. Он раздобрел, морщины разгладились, его гладковыбритая физиономия сияла довольством.
И даже те, кого сюда ссылали, за несколько лет могли добиться многого – от условно-досрочного освобождения до полного прощения. Он встречал таких на пристани, они поглядывали так, будто все здесь принадлежало им – а ведь они были ничем не лучше него самого, но они получили свободу, заработали деньгу и теперь смело смотрели всем в глаза.
Торнхилл убеждал себя, что помаленьку они смогут накопить достаточно, чтобы вернуться в Лондон. Купят домик в Саутуарке, такой, как был в Суон-Лейн, но он будет принадлежать только им. А на реке у них будет своя баржа, крепенькая такая, она будет швартоваться на грузовом причале, а править ею будет хороший сильный подмастерье. Дни они будут проводить возле камелька в теплой гостиной, сидя в мягких креслах, уголь будет таскать девчонка-служанка. «Вот клянусь тебе, Уилл, – шептала Сэл, прижимаясь к нему, – я прямо чувствую запах масла на поджаренных кексах, которые она нам подносит».
Две баржи – а почему бы и нет? И два подмастерья.
«У меня будет индийская шаль в огурцах, – шептала Сэл, – и я больше никогда не стану сама стирать белье».
Торнхилл представлял, как он сидит в «Якоре» с блюдом молодой селедки, кружкой лучшего горького пива, а на лице у него прямо написано, что он держит золотишко в надежном банке. Всякая мелкая сошка будет кланяться ему, когда он после ланча с трубкой в зубах будет спускаться к реке. «Здравствуйте, мистер Торнхилл! Прекрасный денек, мистер Торнхилл!!» Он знал, что из него получится хороший, совестливый богач, поскольку он слишком хорошо уж напрактиковался быть бедняком.
Капелька удачи, много тяжелой работы – и ничто не сможет их остановить.
• • •
Когда Торнхилл в Сиднейской бухте налегал на весла, он вполне мог вообразить, будто идет по Темзе, но Сэл ни на секунду не забывала о различиях между тем и этим местом. Каждый раз, когда здесь шел дождь, она поражалась тем, как не похож он на мелкую морось, которая окутывала все мягким туманом, – здесь сверкали молнии, грохотали громы, а струи воды лупили с небес с такой силой, что пробивали дырки в земле. «Боже мой, Уилл, – говорила она, – ты когда-нибудь такое видывал?» И во вспышках молний он видел ее полные удивления глаза, как будто она наблюдала за каким-то особо сложным цирковым номером.
Их хижина кишела невиданными созданиями – лысыми ящерицами с немигающими глазами, здоровенными черными мухами, муравьями, которые за ночь могли растащить кусок сахара, москитами, жалившими даже через одежду, жучками вроде клопов, которые зарывались под кожу и раздувались, напившись человеческой крови. От соседей Сэл узнала, как с ними бороться: чтобы муравьи не лезли, надо ножки стола ставить в миски с водой, а от мух помогали листья с резким запахом, подвешенные в дверном проеме. Чтобы у детей не заводились вши, она их коротко стригла. Ножниц у нее не было, и она срезала им пряди ножом. Уши Уилли торчали из кустиков жестких волос, а шейка Дика, лишенная детских кудряшек, казалась хрупкой, как прутик.
В особенности Сэл донимали деревья. Она вслух осведомлялась у них: неужто они не знают, что им следует быть зелеными, как настоящие деревья, а не серо-зелеными, бледными, отчего они кажутся полудохлыми? И по форме они были неправильными, не похожими ни на дуб, ни на вяз, а какими-то тощими и замученными, с пучками листьев на концах голых тонких веток, вместо тени они давали какой-то совсем не укрывавший от солнца и постоянно колеблющийся намек на тень. А вместо того, чтобы сбрасывать листья, они сбрасывали кору, и она грязными лохмотьями свисала с ветвей. Повсюду вокруг поселения, куда ни глянь, была эта серо-зеленая поросль, глаз хотел бы углядеть в ней какую-то упорядоченность, логику, и не находил. Это выматывало: вроде как все разное, но в то же время одинаковое.
Когда наступило жаркое время года – и надо же, на Рождество! – жара была такая, подобной которой они никогда не ведали. В измученном небе солнце висело весь бесконечный день и заливало все безжалостными яркими лучами, а потом просто скатывалось за горы на западе. Сумерек, летних вечеров здесь просто не было – сразу наступала кромешная тьма.
Все, что имелось у них когда-то в Лондоне, было заложено, или продано, или украдено во время путешествия. Его старая кожаная шляпа, голубая шаль, которую Сэл подарил отец, – это тоже куда-то пропало. Но была одна вещица, которую она привезла с собой и которая была ей дороже всего остального из-за того, что она ей напоминала, – кусочек глиняной черепицы, который она нашла на песке у причала Маринованной Селедки в утро отъезда из Лондона. Этот кусочек черепицы был обточен водой, но по краю еще виднелся выступ, а еще там было отверстие, через которое она крепилась к рейке. Отверстие было не идеально круглым, внутри были заметны бороздки, оставленные прутом, на который нанизывали еще не обожженную глину.
