– Вы думаете о том, чтобы разводить овец ради шерсти? – уточнила я. – Не ради мяса?
– Тот баран, на которого я позарился… меня шерсть его ввела в искушение, – объяснил Ханнафорд. – Я ведь как думал: надо разводить овец на шерсть. Где гарантия, что Испания всегда будет продавать нам свою? – Он отвернулся, словно собираясь плюнуть, но сдержался. – Сказав «нам», я подразумевал Англию, – презрительно добавил Ханнафорд. – Так почему бы не заняться этим здесь? Хоть будет что отсюда поставлять на рынок.
По моему настоянию мистер Макартур отправился со мной на пастбище и был вынужден признать, что шерсть обещает быть качественной. Однако долго он не задержался: после беглого осмотра тотчас же повернул назад, спускаясь по холму.
– Отлично, отлично, дорогая. Великолепная работа.
– Мистер Макартур. – Я остановила мужа, тронув его за руку. – Наверное, ведь можно было бы отсюда отправлять шерсть на продажу в Лондон, тем более в отсутствие других товаров, которые выдержали бы полугодичное плавание и в хорошем состоянии дошли до рынка?
– О да, пожалуй, – согласился он.
В голосе его слышалась нарочитая небрежность, но кожа на лице натянулась. Я сообразила, что Ханнафорд все еще может слышать нас и муж намерен продемонстрировать непререкаемость своего авторитета, на который посмела покуситься его жена.
– Тому чудаку Марсдену пришла в голову идея производить здесь шерсть, – сказал он. – А нужна не шерсть, нужно мясо. Только дурак может думать иначе.
Он помолчал, давая понять, что «дурак» относится ко мне.
– Моя дорогая жена, – после паузы продолжал мистер Макартур, – ваш энтузиазм достоин аплодисментов. Но позвольте убедить вас путем нехитрых арифметических подсчетов. Стоимость шерсти измеряется в пенсах, а баранины – в шиллингах. Шиллинг в двенадцать раз дороже.
Ханнафорд внезапно засуетился, отводя в сторону одну из овец. Достав нож, он приготовился подрезать ей копыта. Крикнул пастуху, чтобы тот ему помог. Смотри в оба, парень, не зевай!
– Моя дорогая жена. – Мистер Макартур покровительственно потрепал меня по руке. – Думаю, вы и сами поймете, что ваша идея, au fond
[23], не более чем тоска по полям и овцам далекой родины.
Больше я не пыталась говорить с мужем о шерсти, но его безразличие позволило мне дать волю воображению. Я представляла, как мы с Ханнафордом отбираем и скрещиваем овец, добиваясь того, чтобы каждое новое поколение ягнят имело более тонкую шерсть. У меня голова шла кругом при мысли обо всех вероятных комбинациях, какие можно проделывать с бенгальской, ирландской и испанской породами, как только мы ступим на эту стезю. Дедушка называл это внутристадным разведением, которое возможно было при условии, что ты знаешь родителей и прародителей каждой овцы. Чтобы отслеживать это, нужно вести учет, облекая родословные особей в аккуратные столбики, как в синей тетради мистера Доуза, в которой он составлял словарь нового для него языка. Только так удастся соблюдать порядок и спаривание возвести в систему.
Теперь каждое утро я поднималась на холм и проверяла на ощупь качество шерсти овец: у одной на боку, у другой – на груди. И мне казалось, что рядом со мной на склоне стоит дедушка. Гордый за свою умную внучку, он с радостью и одобрением взирает на плоды ее трудов. Возможно, он даже снизойдет до того, чтобы простить Уильяма Ханнафорда за то, что тот украл чужого барана.
Mon petit coin
У реки я облюбовала местечко, где время от времени сбрасывала с себя личину миссис Макартур. Этот уголок был огражден кустарниками, которые служили обрамлением для вида, открывавшегося на реку: еще одна воздушная комната из листвы. В том чудесном укромном закутке я часто думала о мистере Доузе: на какую гавань, реку, улицу он сейчас смотрит? Где бы он ни находился, наверняка, нашел для себя новый petit coin, и, возможно, сидя там, вспоминает женщину, которой никак не удавалось произнести фразу «mon petit coin à moi».
Как-то вечером, в созерцательном настроении, я пришла туда, размышляя о годе минувшем и о том, что грядет, об удивительных поворотах, которые привели меня в этот тихий уголок. Там лежало упавшее бревно с удобной выемкой для сидения, наподобие той, что была на камне, который находился на вершине кряжа близ обсерватории мистера Доуза. Я опустилась в знакомое углубление и замерла, ожидая, когда воздух, что я всколыхнула, успокоится, окутает меня, я превращусь в еще один природный объект, и существа вокруг меня возобновят свою жизнедеятельность.
По траве, ритмично потряхивая головой, важно вышагивала черная водоплавающая птица. Где-то в вышине другая птица напевала: «Чу-до!», «Чу-до!», словно она тоже восхищалась красивым видом. Мое ухо уловило едва слышное шуршание: это тоненькая черная змейка ползла от одного пучка травы к другому. Кружева паутины золотились в сиянии мягкого водянистого света, а под их бахромой землю покрывали элегантные композиции из идеальных полумесяцев листьев эвкалипта.
Спустя некоторое время на реке заблестели блики угасающего дневного света. Ее поверхность ожила, переливаясь золотистыми сверкающими узорами в тех местах, где поднимались пузыри. На дальнем берегу из затененной воды выступали причудливые черные стволы мангров. Меня окружали звуки природы: плеск крошечных волн; мелодичное посвистывание казуарин, в кронах которых гулял ветер; щебет и трескотня невидимых птиц, укладывающихся спать на ночь. В воздухе, словно облако золотой пыли, кружил рой мошкары, пронизанный последними лучами заходящего солнца. Смеркалось. Каждое мгновение – словно тихое потрясение: красота простых вещей, что окружала меня, вызывала немое изумление. Мир, сотворивший это очарование, и во мне создал некое соответствие, способное оценить великолепие.
Оглянувшись на склон, я различила меж деревьев темный силуэт – наш дом. Пока я смотрела на него, там вспыхнула точечка света. На мгновение она поблекла, но затем засветилась ярче и больше не меркла. Значит, миссис Браун зажгла лампу в гостиной. Потом появилось еще одно светящееся пятнышко. Лампа в столовой.
Вскоре я поднимусь вверх по склону холма, войду в освещенный дом. Там дети – существа, что расцвели, окрепли на этой земле. Я знаю, каждую складочку на их телах, каждый порыв их маленьких душ. Знаю каждый уголок в комнатах, каждый узор волокон на каждой половице. Знаю каждое дерево, каждый камень в моем укромном уголке на берегу, знаю, как рябит вода в русле во время прилива. С этой землей – почвой, камнями и деревьями – меня связали тысячи дней и ночей, все то время, что я вдыхаю здешний воздух, и тысяча крошечных воспоминаний. В моем укромном уголке у реки, когда бы я ни сидела там, у меня ни разу не возникло мысли определить, где лежит Англия, и обратить в ту сторону свой тоскливый взор. В этом местечке я не думаю ни о каком другом – только о том, что здесь окружает меня. Это небо. Эта земля, Эта вода и эти камни.
Этот край не плоть от плоти моей и кость от костей моих. Прах всех мужчин и женщин, от которых я веду свое происхождение, покоится в Девоне. Мои предки на кладбище в Бриджруле лежат так давно, что их имена почти стерлись на могильных камнях. Но теперь мое место здесь. С этим краем я связана крепче, нежели с любым другим уголком на нашем огромном земном шаре.
