Мне очень нравилось рассматривать листья и кору через лупу мистера Доуза. Под увеличительным стеклом каждый листочек и участок коры представлялся тайным природным уголком, целым ярким миром с упругими краями, скрытым внутри того, в котором жила я. Я поняла, что женщина, постигшая хотя бы азы ботаники, никогда не заскучает. Растения есть везде, где бы она ни находилась, и они будут кланяться и кивать ей, а потом выпрямляться, рассказывая о себе.
С тех давних занятий с мистером Кингдоном я не имела удовольствия напрягать ум, чтобы усвоить новый материал. И как же приятно, когда тебя хвалят за то, что ты наконец-то добилась успеха в постижении новой науки! Впервые самостоятельно, без помощи мистера Доуза, определив, к какому классу и роду принадлежит растение, я безумно возгордилась собой, аж самой смешно стало. Как же, теперь я так много знаю, никогда бы не подумала, что такие достижения мне под силу!
– Спасибо, мистер Доуз, – поблагодарила я. – За то, что теребите меня, не даете успокоиться. Заставляете делать больше того, на что я, как мне казалось, способна, и видеть больше того, о чем я могла только мечтать.
Я почувствовала, как к горлу подкатил комок, и умолкла.
– Миссис Макартур, – отвечал он, – вы очень способная и пытливая ученица. И я только рад, если мне удалось открыть для вас, скажем так, некие двери.
Этот пустяковый обмен любезностями спас нас обоих.
Неопровержимо достоверная история
Однажды, спускаясь по знакомой тропинке, я увидела, что у мистера Доуза гости – группа женщин-аборигенов с детьми, в сопровождении двух мужчин. Они сидели вокруг костра возле хижины. Мистер Доуз тоже сидел с ними. Я остановилась в нерешительности, но кто-то из детей заметил меня и сообщил взрослым. Все взгляды обратились в мою сторону. Мне ничего не оставалось, как продолжить спуск. Мистер Доуз поднялся мне навстречу.
– Позвольте представить вам моих друзей – коренных жителей Сиднея, – начал он.
Он пошел по кругу, словно джентльмен в светской гостиной.
– Веронг. Милба. Патьегаранг. Барингару. Даринга.
Мое ухо все имена воспринимало как какофонию звуков. Мистер Доуз, заметив мои затруднения, по нескольку раз повторял каждое имя и заставлял меня повторять за ним, пока я не произносила его правильно. Если внимательно вслушаться, имена аборигенов такие же простые, как Джеймс или Мэри Энн.
Затем мистер Доуз что-то сказал на незнакомом языке. Я разобрала в середине фразы лишь свою фамилию: миссис Макартур. Поставив себя на место аборигенов, я словно услышала ее впервые в жизни – набор звуков, куда более сложный, нежели Веронг или Даринга.
Мужчины – мускулистые, осанистые, замкнутые – в знак приветствия взглянули в мою сторону, но не в лицо мне, а чуть вбок. Они не выказывали недружелюбия, но и особенного радушия я не увидела. Они не утруждали себя любезностями, стремясь поддержать общение пустой болтовней и светскими улыбками. Они не считали нужным проявлять к кому-то интерес или избавлять кого-то от смущения. В них чувствовались мощь, властность, подкреплявшиеся не тем, что у них под рукой лежало оружие, а происходившие от уверенности в собственных навыках и знании мира, в котором они жили. Больше всего они напоминали мне моего дедушку – человека, наполненного верой, всегда жившего под сенью вечности.
Женщины тоже не смотрели на меня, но вели себя более приветливо. Было видно, что их страшно забавляют мои попытки повторить их имена, зато мою фамилию они произнесли без труда. Они со смехом переговаривались, явно обсуждая меня, но при этом чуть подвинулись, предлагая мне сесть рядом с ними на чистую землю. Я с радостью приняла их приглашение, но, усаживаясь, с непривычки запуталась в юбках, так что составить им компанию оказалось не так-то просто.
Познакомившись, мы дали понять друг другу, что хотели бы продолжить общение, и далее стали изъясняться на языке жестов. Я отметила про себя, что внимаю гостям мистера Доуза как-то по-особенному, словно слушаю их кожей, а не ушами.
Даринга показала мне свою дочку. Она была завернута в ту самую мягкую рыхлую кору, что очень похожа на бумагу. Чтобы выразить восхищение младенцем, никакой язык не нужен. Я с умилением рассматривала лицо малышки, выглядывавшее из необычного, но прочного одеяльца, погладила ее по щечке, как полагается, восторженными восклицаниями доставила удовольствие матери.
Даринга бережно положила малышку на землю и распеленала ее, чтобы я могла полюбоваться девочкой во всей ее красе. Та лежала, уставившись на меня серьезными глазенками, и жестикулировала кулачками. Ножки у нее были крепкие. В ней уже проглядывала будущая женщина. Даринга поглаживала малышку своими длинными лоснящимися пальцами, словно не могла устоять перед соблазном прикоснуться к нежной детской коже. Я глаз не могла оторвать от ее сильных уверенных рук. Королева-мать своей принцессы, она обращалась с дочерью одновременно властно и с любовью.
Никто никогда не говорил про «наших темнокожих сестер». Но Даринга была мне такой же сестрой, как любая из женщин, которых я знала: мать, как и я, она жила любовью к своему ребенку, нежила и ласкала дочь так же, как я – своего сына, и малышка смеялась в ответ, как и мой Эдвард, хоть он и был в младенчестве слаб здоровьем.
А ведь эта была женщина из племени, в котором, как меня всерьез заверяли, люди едят своих младенцев. Это убеждение передавалось из уст в уста, и никто никогда не спрашивал: «Откуда вы знаете?». Несколько предположений – и готова история, к тому же неопровержимо достоверная. И такие выдумки пускаются в путь по свету, передаются будущим поколениям, не вызывая ни малейших сомнений.
Женщины беседовали между собой и с мистером Доузом. Их речь лилась плавно, без резких перепадов, как в английском, и ритм был другой: фраза начиналась твердо, а к концу ослабевала, как бы не настаивая на своей правоте. Трудно было представить, что на таком языке можно браниться. Мистер Доуз задавал вопросы медленно и с видимым трудом. Но женщины понимали его и отвечали. По ходу разговора он что-то записывал карандашом в небольшой синей тетради, явно пытаясь выучить их язык, но беседа при этом не прерывалась.
После того, как все вдоволь налюбовались малышкой и ее снова завернули в шаль из мягкой древесной коры, а мистер Доуз записал достаточно новых слов, женщины поднялись с земли, созвали своих детей и неторопливо двинулись по краю мыса в сторону соседней бухты. Мужчины уже ушли, причем так тихо, что я и не заметила. Видимо, как и в нашем обществе, в этом племени считалось, что у мужчин есть какие-то свои дела, которые женщин не касаются.
– Как вы могли убедиться, мои друзья великодушно согласились научить меня своему языку, – заговорил мистер Доуз. – И самое замечательное: это язык флективный! Как греческий!
Флективный, повторила я про себя. Что бы это значило? И что в этом замечательного?
– Когда слышишь какие-то слова из их языка, думаешь что их можно запомнить, – продолжал мистер Доуз. – Но нет, они забываются. Или кажется, что слышишь что-то более простое и вроде бы знакомое.
