– Я же на такси подъехал, – тоскливо сказал мажор. – За углом остановил… подумал, неудобно. Кто ж знал, что обезьянки…
Я сухо сказал:
– Тебе, похоже, мало врезали.
– Ох, – виновато ответил он, – простите. Я не хотел. Так вырвалось.
– Ясно, – ответил я, – я понял.
– Нет… я правда… меня зовут Себастиан… Я подумал…
– Ладно, – сказал я, – проехали. Пьер-Олесь Воропаев, сотрудник Технологического центра.
– Так вы тоже? – обрадовался он.
Я спросил:
– Что – тоже?
Тут уж он явно растерялся. Потом пояснил:
– Я думал, вы в «Човен» идете. Вон в ту галерею.
Я вспомнил, что проходил мимо – дверь под нависающим козырьком, стенка размалевана причудливыми узорами… Галерея находилась за углом, но даже отсюда было видно, что одинокое окошко все еще отбрасывает на булыжник мостовой пятно теплого света.
– Чего мне там делать?
– Наверное, ничего, – вздохнул мажор. – Тогда… не проводите меня? В порядке одолжения?
Ребятишки вполне могли разбежаться не очень далеко, подумалось мне.
Я вздохнул:
– Ладно. Только учти: если там есть телефон, ты вызовешь такси. При мне. К подъезду.
Он покорно ответил:
– Договорились.
Двери в галерею были заперты, но сверху свисал шнурок – видимо, от этакого богемного колокольчика. Я подергал, и, действительно, где-то в глубине двухэтажного домика раздался мелодичный звон. Я прислонился к сыроватой штукатурке, с которой на меня таращились совершенно нечеловеческие рожи, и стал ждать. Мажор тоже топтался на крыльце, стараясь держаться от меня на расстоянии. Брезгует… И какого черта они все время лезут в наши дела – если испытывают к нам почти непреодолимое физическое отвращение, вот что интересно… Тут он увидел, что я за ним наблюдаю, и слегка придвинулся, – видно, неловко стало. Вид у него при этом был несколько напряженный. Господи, подумал я, мало мне Кима с его котом, так еще и этот на мою голову.
Себастиан ни с того ни с сего сказал:
– А я брал уроки живописи. У Горбунова.
Я так и подумал, что малый с претензией. Но из вежливости спросил:
– И как?
– Он сказал, у меня верный глаз, – уныло ответил Себастиан.
– И твердая рука?
Он вздохнул:
– Да, он так и сказал.
В последнее время их молодежь просто помешалась на этой чертовой политкорректности – знай, твердят то «вы ничем не хуже нас», то «мы ничем не хуже вас» и рвутся в области, к которым у них сроду никаких способностей не было, – вроде той же живописи. Видел я такую мазню – похоже на заключенную в рамочку иллюстрацию из учебника по начертательной геометрии.
В коридоре раздались шаги.
Себастиан сказал:
– Колер мне не дается.
Даже это, подумал я, не причина, чтобы по темноте посещать галерею в Нижнем Городе. Может, он за дурью сюда таскается? А вся эта живопись так, для отвода глаз? Да нет, не похоже… Парень вроде приличный…
Но на всякий случай я спросил:
– Знаешь такого Шевчука?
– Адама? – обрадовался он. – А как же! Он заходит сюда… иногда… Такой человек… А вы откуда его знаете?
– Так, учились вместе…
Дверь приоткрылась; если мужик, который осторожно выглянул в щелку, и был владельцем галереи, то для художника он выглядел слишком нормальным – не то что этот придворный шут Горбунов. Из чего я заключил, что он, скорее всего, и впрямь неплохой живописец.
Он поглядел на томящегося на пороге Себастиана и открыл дверь пошире.
– Проходи, малый, – сказал он, – все уже ждут. А это кто?
Мажор явно был ему знаком, а вот на меня он косился с подозрением.
– Это со мной, – повторил Себастиан волшебную фразу.
– Бучко, – сказал художник, – Игорь Бучко. Я вроде как хозяин этого борделя. А вы кто?
Я представился.
– Сотрудник Технологического центра, – дополнил Себастиан.
– Да ну? – равнодушно произнес Бучко. – Ну проходите…
Нижний этаж, в сущности представлявший собой один выставочный зал, тонул в полутьме. Полотна на стенах слабо мерцали пурпуром, золотом и глубокой синевой – я остановился, приглядываясь.
– Вон та – моя, – сказал Бучко, – слева, внизу.
На полумесяце сидел мажор и болтал ногой. Перекрещенные крылья отбрасывали на очень условное лицо серебристый отблеск. Я сказал:
– Я бы повесил такую у себя дома.
– Это не критерий, – почему-то вдруг обиделся Себастиан.
– Напротив, – возразил Бучко, – это, пожалуй, единственный критерий.
Лестница была крутой и такой узкой, что Себастиану пришлось поднять крылья над головой, чтобы не цепляться за перила.
Бучко шел последним. Я обернулся и тихонько спросил:
– Зачем он вам?
– Как же без них, парень, – неопределенно ответил Бучко, – как же без них?
Я пожал плечами.
– Мажоры – они как бабы, – тем временем продолжал тот, – с ними нельзя и без них нельзя. Верно?
– Насчет баб верно, – согласился я.
Дверь в комнату на втором этаже – это ее окно светилось – была открыта, оттуда доносились приглушенные голоса.
Обычное сборище, все сгрудились у стола, накрытого с безалаберным размахом, типичным для сугубо мужской компании: красное вино разлито по граненым стаканам явно из стоящей на почетном месте пластиковой канистры, горы зелени, щедрые ломти брынзы и круги кровяной домашней колбасы – кто-то, завидев Себастиана, поспешно прикрыл ее газетой.
– Уж очень он нежный, – пояснил за моей спиной Бучко.
Я понял, что хочу есть.
– Кого это ты привел, приятель? – спросил кто-то, обращаясь не то к Бучко, не то к Себастиану.
Ответил Бучко:
– Из Верхнего Города. С Себастианом он.
– Милости просим, Лесь, – сказал человек, скрытый канистрой, и я понял, что это Шевчук.
* * *
Я сел за стол – рядом с каким-то мрачным худощавым типом. Бучко за моей спиной тихонько сказал:
– Поэт-авангардист.
А Шевчук добавил в полный голос:
– На мясокомбинате работает. На разделке туш…
Печальна участь непризнанного поэта. Забавно: мажоры на каждом углу вопят, что поощряют искусство, – и впрямь ведь поощряют. Беда в том, что они консервативны до ужаса… Им нравится, чтобы понятно было… складно… и желательно с моралью.
