– Вот, – говорит Августа, раскрывая проспект, – «работы молодого скульптора отличаются тонким лиризмом и экспрессией. Им свойственно смелое соединение традиционной пластики и нетрадиционных материалов».
– То есть? – спрашивает Ленка.
– Ну вот, – Августа кивает в сторону дрейфующей группы с психоаналитиком Кишиневским в качестве организующего элемента, – видишь, там в углу – куча песка, а из нее торчит целлюлоидная рука. Ну, куклу он закопал…
– Подумаешь…
– «Последний призыв» называется.
– Не годится. Нам камни нужны.
– Вон там, – говорит юркий Изя, ныряя за спины собравшихся.
– Вот она… гвоздь программы.
Они боком протискиваются сквозь толпу и оказываются перед огромной непонятной конструкцией, похожей на сцепившиеся в экстазе велосипеды: над четырьмя ржавыми ободьями с намалеванными белой краской глазами возвышаются мрачные фигуры с торчащими наружу ребрами и чудовищными масками вместо лиц.
– Лицо львиное, – комментирует Изя, восхищенно огибая конструкцию, – лицо орлиное… лицо человечье… Как вы думаете, тетя Августа, вот этот – херувим?
– С такой-то будкой? – сомневается Августа.
Скульптура водружена на груду плоских камней.
– Который? – деловито спрашивает Ленка.
– А почему ты думаешь, что тут должен быть только один? Может, тут все они…
– Не ищи простых путей. Точно – один. Но который?
– Вон тот, – уверенно говорит Изя, – видите, на нем буква «шин»?
– Сейчас я его…
– Господи, что люди-то подумают, – стонет Августа, – мы же как вандалы какие-то…
– Не боись. Зато это безопасно. Никакой тебе мочиловки, никакой мафии – ну подумает кто-то, что мы слегка не в себе. А мы скажем, это такая акция – обычное дело на таких вот сборищах… отколупнем камень, и порядок…
Ленка пытается выдернуть камень из конструкции, но он закреплен на редкость надежно.
– Ну как вам понравилась скульптура? – раздается доброжелательный голос.
Ленка торопливо прячет руку за спину.
К ним подходит художник Макогоненко с початой бутылкой коньяка. За ним, влекомый неодолимым порывом, следует молодой корреспондент Сахаревич из «Южной мысли» с пустой рюмкой в руке.
– Очень экспрессивная композиция, – деловито говорит Августа, – и материал оригинально скомпонован. Скажите, а что символизируют эти камни?
– Канувшую цивилизацию, – уверенно говорит Макогоненко, – мечту о золотом веке, рухнувшую под напором хтонической материи… Я взял их с еврейского кладбища. По-моему, символично.
– А то! – говорит корреспондент Сахаревич, рассеянно постукивая рюмкой о бутылку.
– «Железные лики века» называется, – продолжает пояснять скульптор. – Буквально вчера последнюю планку припаял.
– Это интерпретация видений Иезекииля? – любезничает Августа.
– Чего? Нет, это мое…
– Ну… – Августа в затруднении переводит глаза на скульптуру. – А… скажите пожалуйста, это мобиль?
– Мобиль? Я не делаю мобилей. Впрочем, это мысль…
– Не мобиль? А что там тогда тикает?
В наступившей внезапно тишине слышны отчетливые щелчки часового механизма.
– Бомба! – орет журналист Сахаревич. – Мужики, там, в этой хреновине, бомба…
Присутствующие с нездешней скоростью устремляются к выходу, сталкиваясь и застревая в дверях.
Поэт Добролюбов, мужественно сдерживая напор, спасает перепуганную Генриетту.
– А мы-то… – в ужасе бормочет Ленка, блуждая меж скульптурами и натыкаясь спиной на постаменты, – мы-то…
– Скорее! – кричит Августа. – Бежим! Спасаем ребенка! Где этот чертов ребенок?
– Да он давно уже смылся. – Ленка выбирается на открытое пространство. Августа изо всех сил толкает ее к двери, но Ленка упирается… – Да, но камень…
– Плевать на камень!
Доцент Нарбут, застряв в последних рядах отступления, отчаянно машет рукой.
– Дамы! – кричит он. – Вы что, под шумок музей решили ограбить?
С улицы доносится вой сирены. Вдоль ограды выстраиваются черные машины, из них выскакивают люди, рассыпаясь цепью по периметру здания.
– Всем отойти на безопасное расстояние! – доносится чей-то голос, усиленный рупором.
– Это завистники, – кричит встрепанный Василь Макогоненко, прижимая к груди какую-то причудливую конструкцию, – пацюки-конкуренты!..
– Нет, – задумчиво говорит Изя; он с неменьшей нежностью обнимает футляр от скрипки, – это радикальное крыло УНА УНСО… или нет… это Совет Девяти… или…
– Уберите этого шибздика, – стонет Василь.
– Изька, – машинально говорит Ленка, – закрой рот.
– Ложись! – орет мегафон. – Всем – ложись!
– А, черт!
Августа с размаху плюхается на землю. Ленка едва успевает укрыться за каменный стобик, как раздается глухой чавкающий звук и из окна вырывается волна горячего воздуха вперемешку со стеклом. Какие-то обломки, грациозно вращаясь в небе, разлетаются по самым причудливым кривым.
– Во дает! – восторженно бормочет Изя.
Августа медленно поднимается на колени. В волосах у нее запутался строительный мусор.
Публика тоже постепенно встает, отряхивается, озираясь по сторонам. Поэт Добролюбов хлопочет рядом с Генриеттой, которой мешает подняться застарелый артрит.
– Пусенька, ты не пострадала?
Деловитые люди опутывают место происшествия яркой желтой лентой, оттесняя всех за пределы улицы.
Августа напряженно смотрит себе под ноги.
– Ты что, – говорит Ленка, – каблук сломала?
– Должен быть здесь, – бормочет Августа. – Ага…
Она наклоняется и поднимает с земли плоский камень.
– Изенька, посмотрите, это та самая буква?
– А то сами не видите, – мрачно говорит Изя, пиная ногой обод – тот откатывается в сторону, мигая белыми глазами.
– Ах ты, – говорит Ленка, укоризненно качая головой и глядя в пространство, – ах ты, злобный сукин сын…
За углом они натыкаются на скульптора Макогоненко. Он отхлебывает коньяк из бутылки, которую дрожащей рукой поддерживает корреспондент Сахаревич, и стонет:
– Полный абзац! Десять лет! Десять лет бессонного труда!
– Да, – соглашается Сахаревич, – но какая реклама!
– И верно, – задумывается Макогоненко. – Пошли выпьем, что ли… я угощаю.
– И как ты думаешь, – горько спрашивает Ленка, – все затеял этот неупокоенный мерзавец?
