– Зримый мир как камень, – говорит Августа, – белый, чистый, вымытый дождями. Надежный. Но стоит лишь его поднять – и там такой клубок червей… Убежище личинок, слизняки, мокрицы… Он извлек на свет наших мокриц. Мы их прятали-прятали… Понятное дело, что тебе стыдно. Кстати, что такое шикса?
– Нееврейка. Молодая, – уныло говорит Ленка.
– Это он кого же имел в виду?
– Ох, да какая теперь разница!
– Ну и что нам теперь делать?
Ленка задумчиво бьет ладонью по низкому парапету:
– Послушай… Он ведь как сказал, этот самый Боря? Ограничил сам себя… Иными словами, он не может действовать напрямую, как бы он ни хотел обратно в эту свою могилку… Но чужие-то желания он пока выполняет. Так что если просто взять и захотеть…
Ветер пробегает по черным деревьям, и оттого кажется, что дальние огни, просвечивающие меж веток, шевелятся.
– А, – говорит Августа, – поняла.
– Ну, давай! – Ленка притоптывает ногой от нетерпения.
– Желаю, – громко говорит Августа, – чтобы он… э-э… Михаил Семенович… Моисей Самуилович… упокоился обратно.
– Рабби Моше…
– Рабби Моше.
– Ну?
– Что – ну? – сердито спрашивает Августа.
– Получается?
– Откуда я знаю…
– Ты плохо желаешь.
– Пожелай ты.
У Ленки от натуги краснеют уши. Потом она шепотом говорит:
– По-моему, не выходит.
Августа отталкивается от парапета и резко поворачивается к ней:
– Я знаю, почему не выходит! Ты этого не хочешь! Говоришь одно, а думаешь другое. Ты хочешь чуда! Лично для себя! Чтобы как Генриетта!
– Да на кой мне сдался этот чертов Добролюбов?!
– Ну не Добролюбов… Но что-то же очень нужно! Ну признайся! Хоть мне признайся! А?!
– Иди ты!
– Таскаешься на кладбище, могилки вылизываешь. Триста баксов в сезон. Стишки свои дурацкие рассылаешь по редакциям, а они тебе в конвертах обратно приходят, приходят! Или – не приходят. Одна радость – что у Лохвицкой на твоих глазах крыша поехала! Замуж не вышла! Почему ты замуж не вышла, скажи, пожалуйста? Что у тебя не так? Три ноги, что ли? А ты попроси! Он тебе Майкла Дугласа в постель за руку приведет! Он может!
– Иди в задницу, – устало говорит Ленка. – Сама-то… сама… На себя посмотри! Ты сколько лет на кафедре? Двадцать? Двадцать пять? Тебя скоро на пенсию спровадят и даже спасибо не скажут. Ну пожелай же что-нибудь толковое!
– Не хочу, – шепотом отвечает Августа.
– Почему?
– Не знаю.
Ленка вздыхает.
– Тогда, – говорит она, – нужен другой подход.
– Камни! – спохватывается Августа. – Где эти чертовы камни?
* * *
– Ты думаешь, – спрашивает Ленка, – они по-прежнему лежат рядом с могилой?
– Понятия не имею. Но знаешь, – говорит Августа, – что-то мне не хочется лишний раз…
– Придется, – сурово отвечает Ленка.
– А вдруг их там нет? Что, если… они тоже… разбрелись сами по себе?
– Странная гипотеза. И где же теперь, по-твоему, их искать?
– Не знаю, – говорит Августа, – но, может, если ему так уж нужно, он их как-нибудь нам подбросит?
– Он что, жонглирует ими, что ли? Завтра с утра поедем на кладбище, подберем эти камешки и положим их… Делов-то…
– А вдруг…
– Не боись. Все будет путем. По идее, он должен нам обеспечить все условия. Ты домой идешь или нет? Мы тут уже полчаса торчим столбом. Как жены Лота…
– Ох, – спохватывается Августа, поднимая руку и пытаясь разглядеть циферблат в сгущающейся тьме, – да что же это я… Мне к семинару готовиться надо. Завтра семинар.
– Уверяю тебя, – Ленка осторожно ощупывает ногой ступеньку, – никакого семинара завтра не будет. Гершензону семинары не нужны.
– Это, – сурово говорит Августа, – мы еще посмотрим…
– Ты лучше под ноги смотри.
Черные акации на холме покачиваются под ветром, сухие стручки на ветках слабо потрескивают… Далеко внизу, под тусклым фонарем, за масляно-черной лентой шоссе, просвечивает стеклянная будка троллейбусной остановки.
– А транспорт ходит? – вдруг начинает беспокоиться Августа.
– Гершензон пригонит…
– Ну, знаешь… Это ты его гоняешь. В хвост и в гриву.
– Нет у него гривы. Насчет хвоста я бы еще подумала. А грива – вряд ли.
– Ох, неспокойно мне… – стонет Августа, – это же такой криминальный район. Сплошные насильники…
– Это она из-за соли, – неожиданно говорит Ленка.
– Господь с тобой! Ты о чем?
– Да жена Лота. Когда эти… вестники… у них загостились, она подумала – сожрут все в доме на фиг, и вообще – нелегалы, кто их знает. Ну и пошла по соседям… Одолжите, мол, соли, вся соль в доме вышла, а у нас, понимаешь, как раз гости… Какие такие гости? А чужеземцы. Подозрительные, между прочим, чужеземцы… Похоже, из верховной полиции нравов, и заложила их… вестников.
Соседи побежали, стукнули местной охранке… Те говорят – ничего не знаем, разбирайтесь сами… Они и разобрались.
– Все ты выдумываешь… Черт, поставили парапет… Придется в переход лезть. Не люблю я эти переходы.
– Брось, вон ребенок идет. Со скрипочкой. Из школы Столярского, наверное. И ничего. Не боится.
– Дитя невинное… – стонет Августа, пристраиваясь за маячащей в полутьме хрупкой фигуркой.
В переходе сте´ны выложены бурым кафелем, отчего он напоминает общественный туалет. И пахнет примерно так же. Эхо шагов гулко разлетается в затхлом воздухе, отчего Августа каждый раз вздрагивает.
Мальчик со скрипочкой уже добрался до подножия лестницы, за которой клубится ватный туман.
– Вот видишь, – говорит Ленка. – А ты боялась.
– Девушки, – раздается веселый голос, – закурить не найдется?
Ленка оборачивается: сзади маячат две темные фигуры.
– Какая я тебе… – машинально бормочет Августа, но тут же спохватывается, – ох, бежим!
Они припускают вперед. Мальчик со скрипочкой немножко вырастает в размерах, и Ленка понимает, что это еще и оттого, что он пятится назад – еще две фигуры перегораживают выход.
– Опять его шутки! – возмущается Ленка.
– А вдруг нет? Что, сами по себе, без мистического вмешательства, хулиганы уже не нападают?
– Тогда о чем он себе думает? Мы, посредники меж тьмой и светом, последняя надежда Гершензона, бежим как две самые заурядные дуры…
