– Заперто… – бормочет она.
Она делает еще несколько попыток, и наконец один из шкафов со скрипом распахивается.
– «История российского балета», – читает она вслух, – «Энциклопедия моды»; «Четки» Ахматовой – между прочим, Додик, первоиздание… я надела узкую юбку, чтоб казаться еще стройней… «Как избавиться от целлюлита»… ну правильно. «Раздельное питание», «Ева всегда молода», «Камасутра»…
– Ага, вот эту открой, – говорит Августа, заглядывая из-за Ленкиного плеча.
– «При выборе невесты отвергай ту, которая сморкается, плачет или с громким хохотом выбегает за дверь», – Ленка недоуменно пожимает плечами, – это что-то не то. «И еще ту, в имени которой есть буква „эль“». У тебя есть в имени буква «эль», Августа?
– Дальше, дальше посмотри…
Входит Генриетта, ухватив обеими руками мрачный пожилой чайник с горбатым семитским носом.
– Чайку, – нежно говорит она.
– Да, – кивает Добролюбов, – да, пожалуйста.
Он рассеянно поправляет локон и не сводит глаз с Генриетты.
– Варенья? – шепчет Генриетта. – Положить варенья?
– О да…
– Я не могу кормить свой организм вот этим, – бормочет Августа, – он протестует.
– Мы сейчас уходим… Додик!
Додик машинально глотает варенье, не отводя взгляда от Генриетты, и ее лицо заливает нежный оттенок флердоранжа.
– Уходите.
Генриетта поворачивает голову к Ленке, кожа на шее у нее натягивается… Она делает резкий выпад корпусом, точно хочет столкнуть Ленку со стула.
Ленка с грохотом выбирается из-за стола.
– Генриетта Давыдовна, – говорит она, – так мы…
Генриетта тоже вскакивает и медленно надвигается на Ленку, вытесняя ее во тьму коридора.
Августа следует за ними, поминутно оглядываясь.
Поэт Добролюбов режет торт.
– Все… – Генриетта дрожащей рукой откидывает цепочку засова, – прошу!
– Генриетта Давыдовна, – Ленка всем телом наваливается на дверь, не давая ей распахнуться, – вы же обещали…
– Дорогая, – доносится из комнаты голос поэта Добролюбова, – ты скоро?
– Что я обещала?
– Боря… Гершензон…
– Потом…
– Нет, – говорит Ленка, и в голосе ее звучит металл, – сейчас. Иначе я не сойду с этого места.
– Пусенька, – доносится из комнаты тоскующий зов поэта Добролюбова.
– Ладно! – говорит Генриетта. – Ладно.
Она подскакивает к черному эбонитовому телефону, водруженному тут же, в коридоре, на тумбочку, напоминающую надгробье, и, заслонившись от Ленки всем телом, набирает номер.
В ватной тишине коридора отчетливо слышны три гудка.
– Все, – говорит Генриетта, – можете идти.
– Душа моя, ты скоро?
– Но вы же ничего не сказали! – кричит Ленка.
– Я сказала все, что надо. Он вам откроет. Он вас примет.
Ленка, обреченно вздыхая, высвобождает дверь. Сзади на нее напирает Августа, на которую, в свою очередь, напирает, скрипя суставами, Генриетта Мулярчик. Туманное зеркало над телефоном на миг отражает череду коридоров, и там, из глубины, выплывает мерцающая фигура – юная красавица с лицом нежным и светящимся изнутри, точно китайская фарфоровая чашка, со спиной, стройной, точно буква «алеф», волосы ее как туман, глаза – как осенняя вода…
Они выскакивают из подъезда. Ленка жадно хватает ртом сырой воздух.
– Она его опоила, – наконец говорит Августа.
– Чем?
– Приворотным зельем.
– Брось, он ни глотка не успел сделать.
– Ну тогда обкадила этой штукой. Торчала там посреди стола, как этот… Тайное восточное средство…
– Нет, – говорит Ленка, – не в этом дело… Все дело в том зеркале. Ты видела?
– Кое-что мне показалось.
Августа трет ладонями виски.
– Во-во…
– Неужели, – наконец произносит Августа, – там была она? В молодости?
– Не думаю, – рассудительно отвечает Ленка, – в молодости она была точь-в-точь как сейчас, только моложе… Ты знаешь, – она качает головой, – скорее всего, именно такой ее и увидел поэт Добролюбов. Вот так он ее и увидел…
– Это же нечестно!
– Трудно поступить нечестно по отношению к поэту Добролюбову. А потом… какая разница – объективная реальность или субъективная реальность?
– Ну, знаешь… Это уже шизофрения.
– Нет, – говорит Ленка, – всего лишь метафизика.
* * *
– Лампочки в подъезде нет, – бормочет Августа, – почему лампочки в подъезде нет?
– А ты хочешь, чтобы мы ввалились к мистику и аскету в сиянии электрического ореола? Так не бывает… Тайна должна твориться во мраке.
– Я знаю, что творится во мраке. Срет по углам кто ни попадя. Это же клоака какая-то… понюхай только…
– Не хочу.
– Почему, ну почему мистик должен жить на шестом этаже без лифта?
– Так ближе к небу.
– С лифтом было бы еще ближе…
– Это его дверь?
– Да тут вроде другой нет.
Августа водит по двери руками, ощупывая ее.
– Таблички нет, – говорит она наконец, – краска облазит. Зашкурковали плохо.
– Не твоя проблема – ты не на кладбище… Ага, вот звонок.
Ленка отчаянно наваливается на звонок, но изнутри не слышно ни одного звука.
– Нажми сильнее, – говорит Августа.
– Жму. Не работает.
Дверь распахивается неожиданно, словно человек все это время стоял за ней.
– Проходите, – говорит он сухим, точно наждачная бумага, шепотом.
В прихожей – если это вообще прихожая – совершенно темно, сам хозяин маячит на неопределенном расстоянии трудноразличимым тусклым силуэтом.
– Почему такая темень? – Августа еле шепчет, но хозяин услышал.
– Я не выношу света, – теперь голос у него высокий, дребезжащий, – свет разрушает материю…
– Чего?
– Сетчатка, – шепотом сказал хозяин, – моя сетчатка.
– А-а, – глубокомысленно тянет Ленка, – ясно.
– Что тебе ясно?
– Он не выносит света…
– Мы от Генриетты. – Августа произносит это многозначительно, точно пароль.
– Знаю. Она мне сказала.
– Как это – сказала? – оторопела Августа.
– По телефону. Она же мне позвонила.
