Шло время, и камин начал гаснуть. Угли в нём стали шипеть и плеваться. Ханне подбросила ещё дров и заново наполнила бокал. За окнами разливалась чернильная темнота. На другой стороне улицы в чьём-то окне сияла рождественская звезда и горел рождественский канделябр, но дома у Ханне и Уве украшений не было. Уве считал все подобные проявления мелкобуржуазными, и ужасался всякий раз, как видел в городе наряженную к Рождеству ёлку.
Ханне покосилась на Фрейда, на морде которого застыло просительное выражение. На часах было пять минут восьмого.
— Хорошо, — сказала Ханне. — Идем есть!
Накормив Фрейда, она продолжила свой кропотливый труд, заполняя ячейки таблицы соответствующей информацией. Несмотря на огонь в камине, Ханне было зябко в большой холодной квартире.
Она перечитала свои записи, подчеркнула несколько предложений и кое-что добавила. Потом сделала оттиск текста на прозрачной пластиковой пластине.
У Ханне оставалось в запасе ещё несколько дней, чтобы довести до ума свою презентацию. Она планировала использовать это время для изучения материалов двух схожих дел, а поскольку Ханне была перфекционисткой, ей, очевидно, предстояло переделать оттиск несколько раз, прежде чем она окажется довольна результатом.
Уве пришёл домой в восемь.
Ханне даже не обратила внимания, что он сильно задержался. Поесть она тоже не успела, потому что была всецело поглощена профилированием Болотного Убийцы.
— Привет, — поздоровался он и поцеловал жену в губы. — Прости, что я так поздно, но мой сеанс терапии сегодня перенесли на другое время. С другим пациентом произошло что-то не терпящее отлагательства.
Ханне улыбнулась.
Ей было немного смешно представлять, как Уве лежит на этом нелепом диване и говорит о своей жизни, словно он мог бы с помощью слов исправить плохие отношения с отцом. Кроме того, терапевт говорила по-английски, что делало всю ситуацию ещё более комичной, ибо Уве в английском был не слишком силён.
Сама Ханне никогда не посещала сеансы терапии и не стремилась к этому, несмотря на то, что так много времени посвятила изучению психологии и имела за плечами такой багаж, который стал бы лакомым куском для любого психотерапевта.
Но Ханне попросту считала, что не нуждается в терапии. И если Уве желает улучшить отношения с папой, разве не с ним нужно разговаривать в первую очередь, вместо терапевта?
Уве покосился на документы, разложенные по прикроватному столику.
— Дело продвигается?
— Будем надеяться.
После некоторых колебаний Ханне всё же решила рассказать о новом убийстве.
Она описала увиденное в квартире возле Берлинпаркен и объяснила Уве, чем в данный момент занята. Уве сел подле неё и одним глотком осушил её бокал.
— Боже мой, Ханне, — воскликнул он. — Ты и правда должна этим заниматься?
Ханне удивилась. Уве же психиатр. Он каждый день сталкивается с пациентами с глубокой патологией. Уж он-то один из немногих должен был понять, насколько это всё важно.
— Мы не нуждаемся в деньгах, — добавил он.
— Дело не в деньгах. Дело в том, что я хочу помочь раскрыть преступление. Ради памяти женщин, которые стали его жертвами, и ради всех тех, кто рискует стать следующей жертвой.
Уве со звоном опустил бокал на стол.
— Почему ты не можешь заняться чем-нибудь нормальным? Преподавать? Писать книги? Ты молода, красива. Талантлива. Ты можешь заниматься всем, чем захочешь, и из всех возможностей выбираешь работу с кучкой зачуханных полицейских? Ты что, действительно считаешь, что они станут прислушиваться к тебе? Думаешь, их хоть сколько-нибудь интересуют твои прекрасные умопостроения?
— Что ты имеешь в виду?
— Всего лишь то, что перед тобой открыты блестящие перспективы в науке. Так зачем тратить время на сотрудничество с полицией? Ты просто понапрасну растрачиваешь свой потенциал.
Так вот в чём была проблема.
Её работа была, по мнению Уве, недостаточно идеальной. О таком нельзя было вести беседу за одним из идеальных ужинов в обществе идеальных гостей, которые только и имели доступ на эти ужины.
Ханне оказалась настолько обескуражена, что речь изменила ей. Уве всегда был снобом, но сейчас он действительно её удивил.
Тем вечером они больше не разговаривали. Они, напротив, делали всё возможное, чтобы избежать общества друг друга, что в их просторной квартире не представляло какой-либо сложности.
Но позже, когда Ханне тихонько забралась в кровать рядом с ним, к ней пришли мысли. Они подкрались незаметно, исподволь, и подняли волну гнева в её груди.
Зачем он сказал, что она красива, какое отношение это вообще имело к делу?
Почему он считает, что никто не воспримет её всерьёз? Быть может, потому что он сам бы не воспринял?
Но в таком случае как это характеризует самого Уве?
На следующее утро Линда поджидала Ханне на рецепции здания на Кунгсхольмене. Линда была бледнее обычного, а под глазами у неё темнели полукружья осыпавшейся туши для ресниц. Одежда на ней была та же, что вчера.
— Я смогла вздремнуть всего пару часов, — пояснила Линда, не успела Ханне задать ей вопрос. — На чёртовой софе.
— Вы работали всю ночь?
Линда кивнула, застёгивая молнию на куртке.
— А репортёры начали нас атаковать с раннего утра, аккурат после семи. В основном страдает Роббан, конечно. Но тем не менее.
— Мы могли бы перенести встречу с Май Удин, — предложила Ханне. — Несмотря на то, что это важно, никакой спешки нет.
Линда отрицательно покачала головой и направилась к стеклянным дверям.
— Нет. Нужно вырваться из этой чёртовой дыры хоть на пару часов. Или я сойду с ума.
Май Удин жила в маленьком таунхаусе близ озера Тунашён, гладь которого, скованная льдом и укрытая снегом, простиралась менее чем в пятидесяти метрах от её порога.
По льду озера прогуливались, подставив лица лучам низко стоящего солнца, владельцы собак со своими питомцами и прочие жители Эстертуны. Толстый слой пушистого снега покоился на берегу, у замёрзшей кромки воды. Ветер то и дело подхватывал лёгкие белые хлопья, увлекая их за собой.
— До чёртиков красивый день, — отметила Линда, к которой за время поездки, казалось, вернулась её всегдашняя энергия. Она потопала ногами на крыльце, прежде чем позвонить в латунный дверной колокольчик.
Ханне кивнула, покосившись на опасно длинные и острые сосульки, свисавшие с желоба водосточной трубы.
Дверь открыла женщина, которой по виду можно было дать около семидесяти лет. Седые волосы лежали на её голове плотными колечками. Одета женщина была в голубое платье с высоким воротом. Поверх платья она надела потрёпанный серый фартук с воланами. Своим видом хозяйка напомнила Ханне старомодную горничную из какого-нибудь чёрно-белого фильма, которые Ханне смотрела в детстве.
