– Сам, – не раздумывая, решил Белов.
Слово – не воробей, а перед тем, как бумагу портить, можно и подумать.
– Тогда стенографиста звать не будем, выдам вам бумагу и список вопросов. Через час к вам зайдут и заберут первую порцию. Работаете до обеда, потом спустимся в ресторан. По коридору можете гулять…
Не поскупился – выдал не меньше полпачки. К бумаге – перьевую ручку и чернильницу.
– Ничего не зачеркивайте в тексте. Если понадобится, берите слово или фразу в скобки, а на полях пишите новый вариант. Каждую страницу подписывайте. Новый вопрос – с нового листа. Что еще? Кофе вам принесут. Что-нибудь не ясно?
Александр покачал головой.
– Тогда – за работу. А я пока позвоню в Берлин. Отстрел бегемота нам запретили, но обещали прислать из Бранденбургского музея воронку святой Маргариты и еще сапог. Испанский…
Хлопнула дверь. Замполитрука, присев к столу, пододвинул список вопросов. Слово не воробей, написанное же топором не вырубить. У каждого штабного к допросу своя привычка. Если Хельтофф хотел его удивить, то… Удивил, конечно, но не до изумления.
Пишем? Нет, думаем!
* * *
«Гробианизм», как выяснилось, переводится простым словом «грубиянство». Когда студент Белов достаточно освоил трудный готический шрифт, то осознал, что термин, придуманный самим Себастьяном Брантом, автором «Корабля дураков», излишне комплиментарен. Немцы эпохи Лютера не стеснялись и за словом в карман не лезли. Курсовую работу он защищал при закрытых дверях. Остальных студентов попросили погулять в коридоре, ибо Каспар Шейт, Иоганн Паули и прочие их коллеги предпочитали кошку именовать именно кошкой и не чурались подробностей. Естественно, первокурсник старался избегать обсценной лексики, но выходило ничуть не мягче, зато куда как многозначительней.
– Вы уж лучше по матушке, – посоветовала почтенная ученая дама, специалист по Томасу Мюнцеру. – А то бог весть что подумать можно.
Защитился на «отлично» да и ушел, не оглянувшись. Однако как Александр ни старался, бытие раз за разом вытягивало его за шкирку из дебрей Времени. Каждую неделю в аудитории № 15 проходили комсомольские собрания. И на каждом – отрекались от арестованных родителей и родственников. Церемониал был разработан не хуже испанского аутодафе. Если сразу поставишь в известность, заявишь о том, что рвешь все отношения, собрание голосовало за строгий выговор. Если откажешься… Впрочем, такого на памяти Белова ни разу не случалось. Порой собрания объявлялись «открытыми», и тогда отречение проходило в зале консерватории. Во время самых патетических моментов, когда очередной раскаявшийся бил себя в грудь кулаком, Александру чудилось, что вот-вот заиграет большой симфонический оркестр.
Студент отделения всеобщей литературы и романо-германского языкознания однокурсников не осуждал. Арестованным упрямство сына или дочери не поможет, а тех, кто раскаялся, привселюдно бия себя в грудь, не исключали. Так было и на аутодафе, к смерти присуждали только самых упрямых, остальным оставляли жизнь – и желтые колпаки «санбенито», которые придется всю эту жизнь и носить. Но если очередь дойдет до него? Допустим, арестуют отчима, и он, Александр Белов, станет членом семьи врага народа, на нынешнем арго – ЧСИРом. Мать сама отреклась от сына, значит, он должен ответить тем же? Нет, лучше думать о Гансе Саксе!
– Они все пожалеют, – сказал как-то Сева Багрицкий, кивая на толпу, выходящую из аудитории. – Они же сами от себя отрекаются!
Молодой поэт с тетрадкой стихов под мышкой забежал в ИФЛИ. Очередное сборище в аудитории № 15 как раз подошло к концу. На этот раз отрекаться пришлось секретарю бюро комсомольской организации факультета Караганову, у которого арестовали отца. Тот, человек знающий, точно соблюл весь ритуал – показав письмо с трибуны, зачитал, что там сказано, помянул недавно прошедший пленум ЦК, а потом свирепо крыл самого себя за утерю бдительности. Оценили, наградив выговором, даже без занесения. 139 голосов за, 37 против.
– Я с матерью недавно виделся, – вздохнул Сева. – Разрешили на полчаса. Знаешь, кто она? «Три толстяка» читал? У моей мамы фамилия Суок. Наверняка заставляли признаваться, что она – кукла наследника Тутти.
Александр слушал, но не отвечал. Он знал, что мать Багрицкого-младшего арестована, и про сказку Олеши был осведомлен вполне. И все равно молчал.
– Им можно помочь, – Багрицкий перешел на шепот. – Можно, Александр! Ничего не говори, но подумай. Люди должны оставаться людьми. Понимаешь?
* * *
Когда мрачный неразговорчивый парень забрал первые исписанные страницы, замполитрука решил воспользоваться советом и погулять. Если уж в тюрьме полагается! Вышел в коридор, налево поглядел, направо. Никого! Тем лучше.
Набрал в грудь побольше воздуха:
– Руки за спину! Пошел, пошел!.. Дистанция пять шагов!
И врезал подошвами в пол. Тут же откликнулось эхо.
– Не разговаривать! Живо рапорт напишу!..
Белов оглянулся. Из двери, что ведет на лестницу, высунул нос довольный охранник. Заметив его взгляд, поднял вверх большой палец.
– «Колумбия»?
Белов кивнул и зашагал коридором. В спину ударило:
– Пять шагов, троглодиты, пять шагов! Я вас еще отжиматься заставлю!..
Александр прикинул, кем был в «Колумбии» этот плечистый. Рассудил, что кем угодно, точнее, кем служба велит. Но на душе почему-то повеселело.
Слева и справа запертые двери номеров. Расширитель с маленьким зимним садом и креслами, и снова пустой коридор. Замполитрука попытался представить, каким был отель в прежние годы. Туристы, любители чистого горного воздуха, скалолазы из тех, что побогаче, и, конечно, девушки. «Des Alpes», Швейцария… Название показалось знакомым, он напряг память. Ну конечно! Министр пропаганды Геббельс! Его, колченогого, здесь и отправили в расход немецкие антифашисты. Хорошее, выходит, место!
Коридор свернул налево. Снова двери номеров, но только шесть, по три с каждой стороны. Впереди, в торце, еще одна при тяжелом замке. И сторож рядом с замком – парень его лет в дорогом костюме. На него не смотрит, ковровую дорожку изучает. Александр решил не мешать, но тот внезапно поднял взгляд:
– Нey, mister!
Голос какой-то странный, словно придушенный. Белову почему-то показалось, что так говорят после долгого-долгого молчания.
Александр подошел ближе. Нет, с парнем явно что-то не так. Растерян, смотрит неуверенно, правая рука почему-то сжата в кулак.
– Is this Switzerland? Швейцария, отель «Des Alpes»?
С английского на немецкий, однако немецкий какой-то странный. Диалект, да еще с заметным акцентом.
– Он самый, – согласился Белов, вовремя вспомнив, что запретил себе удивляться. Парень медленно, словно не веря своим глазам, оглянулся. Затем протянул вперед руку, разжал ладонь.
…Маленькая бронзовая веточка. Листьев нет, только цветок. Венчик, пять тычинок, десять лепестков.
