«Не надо нормализировать эту хрень!!!!!» – так мы кричали друг другу. Но все, что мы нормализировали, это употребление в новом контексте слова «нормализировать», звучавшего как действие человека по имени Норм, который грозит окружающим лучевой пушкой и пытается превратить всех и каждого в такого же Норма, как он.
Когда появилась caucasianblink.gif, гифка с моргающим белым парнем, ее взгляд читал движущуюся картинку слева направо, будто это не гифка, а текст на сто тысяч слов. Тоненькие невидимые нити, соединявшие человеческий глаз с человеческим глазом, человеческий рот – с человеческим ртом, дергались и тянули за мышцы ее лица, придавая ему вполне определенное выражение: она поднимала брови, запрокидывала голову и моргала вместе с картинкой. Иногда она издавала звуки, подходящие под движения лицевых мышц – приглушенный горловой гул или уханье, – добавлявшие к происходящему щепотку истинной драмы. Речь больше не шла об инфантильных обескураживающих вопросах вроде: видят ли разные люди один и тот же зеленый цвет. Теперь речь шла о том, какая именно мысль из разряда «прошу прощения, Линда, но что за хрень ты сейчас произнесла» возникала у нас в головах, когда белый парень моргал на экране и приглашал тебя принять участие в его закольцованном бесконечном спектакле: еще раз, пожалуйста, хотя бы раз, ты – единственная, кто способен помочь ему оживить этот Шедевр универсального чувства.
Контекст рушился! Звучит пугающе, правда? Так же пугающе, как и то, что сейчас происходит с медоносными пчелами.
Некоторые рождаются с интернетом внутри, от чего сильно страдают. К ним относится и Том Йорк, размышляла она за просмотром документального фильма «Знакомиться с людьми просто». Кадры сменяют друг друга, будто в размытом калейдоскопе: вспышки неона на улицах, кренящиеся переулки, незнакомцы повсюду, путешественники, преломляющиеся, как лучи, в призмах аэропортов, вихры, прижатые к окнам такси, коридоры, похожие на мышеловки для людей, рекламные плакаты на месте подлинного искусства, слепящая рябь на поверхности водоемов, густой сернистый свет, льющийся на барабанную установку. И везде идет дождь. Саундтрек пробивается сквозь куски интервью, как вариации основной темы фуги, повторяющейся вновь и вновь: музыка, под которую самое то резать вены? Каждый кадр пронизан болью от электричества, текущего в наших жилах. А потом кое-что происходит.
Том Йорк стоит на краю сцены, наклонив микрофон к залу, и зал поет «Подонка» слаженным гулким хором, не пропуская ни единого слова. Том пожимает плечами. Наклон его запястья как бы говорит: посмотрите на этих придурков, и, может быть, я такой же придурок. Потом он улыбается, одна щека вдруг круглится яблочным боком в сером тумане; это искренняя улыбка, пытающаяся притвориться неискренней. Он поет финальный куплет, поначалу почти пародийно, но уже на середине куплета его голос взрывается накопившейся горечью и расцветает в настоящую песню, огромную и пугающую, как тигровая лилия. Он создает ее заново, прямо здесь и сейчас, и она снова принадлежит только ему. Она заглушает даже людей, что выкрикивают его имя на грани истерики, пытаясь отобрать его у него самого: Том, Том, Том. У него больше нет кожи, но он полностью защищен, он стал размером с арену и снова сделался одиноким, каким был в те далекие времена, когда впервые открыл в себе эту музыку. Он стоит, сжимая микрофон, как горло всего, что причиняет ему боль – его внутренние жесткие системы разлетаются в клочья, – совсем юный мальчишка в рубашке единственного фасона, имевшегося в наличии в то время.
«Я никогда в жизни такого не чувствовал, – говорит он потом в интервью, его лицо снова омыто привычной розовой болью. Он говорит о многотысячной толпе зрителей на холме, держащих над головой горящие зажигалки. – Это было нечеловеческое ощущение».
Унабомбер был прав во всем! Нет… не во всем. Можно было бы обойтись и без бомб. Но его размышления о промышленной революции – прямо в точку.
Журналист однажды спросил Унабомбера, не боится ли он сойти с ума в тюрьме. «Нет, меня беспокоит другое. Меня беспокоит, что я могу свыкнуться со здешней обстановкой, что я устроюсь со всеми удобствами и перестану возмущаться. Я боюсь, что с течением лет начну забывать леса и горы – вот что меня беспокоит, – что я могу потерять эти воспоминания и окончательно утратить связь с дикой природой».
Однажды она гуляла в Вашингтон-Сквер-парке с женщиной, с которой познакомилась на портале. У нее, у той женщины, были длинные рыжие волосы, красиво откинутые с фламандского лба. Она указала на старика, игравшего в шахматы, и сказала, что всегда высматривает его в парке по пути на работу, но недавно он пропадал на пару недель, и она рада, что он все-таки не пропал насовсем, а появился опять, и уверенно передвигает своих белых коней буквой «Г», и шелестит своей ежедневной газетой, как осень – сухими опавшими листьями. «Может быть, в этой жизни есть люди, за которыми нам назначено наблюдать», – рассудили они и обрели в этих мыслях покой, но спустя несколько месяцев она узнала, что рыжеволосая женщина из портала бесследно исчезла и никто не знал, как, почему и куда, – никто не смог ей подсказать, в каком зеленом реальном парке она пребывает теперь, чтобы можно было за ней наблюдать день за днем.
ЦРУ подтверждает: на одном из компьютеров Усамы бен Ладена был видеоролик «Чарли укусил меня за палец».
И еще файл под названием жопппа. jpeg.
Что-то такое носилось в воздухе, потому что последние несколько лет мы все делали фашистские стрижки, выбривали виски до честной чистой щетины, резким движением руки откидывали со лба челку; зрительно это смотрелось остроумно, ведь мы же неглупые люди и разбираемся, что к чему, и к тому же идеология никаким боком не связана с фасоном прически, верно? Но как-то вдруг, в свете бамбуковых факелов, идеология тоже вернулась, и у нее была точно такая же стрижка, которую, как нам представлялось, мы все же сумели реабилитировать.
Но ведь нашей вины в этом нет, даже отчасти? Потому что те стрижки и вправду смотрелись отлично.
Когда ультраправый водитель умышленно въехал на автомобиле в толпу протестующих против нацистского марша в Вирджинии, она была там. То есть, конечно, ее там не было и быть не могло, но ее сердце бешено колотилось, как если бы она там была; ее сердце билось вместе с другими сердцами, такое же алое и возмущенное, так же близко к земле. В результате наезда погибла женщина с модным в определенное время именем Хезер, и она узнала об этом, наверное, минутой раньше, чем мать той женщины. А когда она разузнала все факты, собрала по крупицам последовательность событий – куда делся весь день? Уплыл в те глаза, что увидели приближавшуюся машину, в то лицо, что теперь навсегда будет знакомым, как лицо кого-то из одноклассниц.
Кто-то выкрикнул из глубины зала: Нынешнее правительство, видимо, полагает, что рабство – это нормально?
Каждый день мы превращаемся в единый глаз, читающий один пост. Горячая волна чтения не просто лилась из нее, но и бурлила вокруг; ее стремление к конкретике почти мешало читать, словно она становилась соринкой в коллективном глазу. Иногда это были посты на серьезные темы: война, бедность, эпидемия. Иногда – просто рассказы о походе в дорогой бакалейный бутик с бедной подругой, которую пугают элитные сорта ветчины. И мы всегда называли его только так: пост, пост, пост.
