Шесть месяцев и один день от роду. Все сосредоточилось в этом одном дополнительном дне, перелившемся через край. Это было не страшно, совсем не страшно. Медсестры подняли малышку с койки, чтобы родители подержали ее на руках – напоследок, еще один раз. Ее голова запрокинулась, ротик чуть приоткрылся, словно готовясь попить; ее губы сделались нежно-лиловыми, как кончики пальцев в сильный мороз. Все собрались вокруг и произносили спонтанные речи, держась за ее ручки и ножки. Как ни странно, но чаще всего они повторяли – вновь и вновь, непрестанно, – что она молодец и отлично справлялась.
Медсестры ввели ей морфий и лоразепам через пятку – как в древнегреческом мифе. Как будто во всех остальных частях тела она была неуязвимой, бессмертной. Ик, ик, ик, сказала малышка, слабое напряжение «я есть» держалось сколько могло. «Ты молодец, ты отлично справлялась», – повторяли они вновь и вновь, до самого конца.
Никто из них никогда раньше такого не видел. Все застыли, словно в благоговении – никто не откашливался, прочищая горло, никто не чесал ногу об ногу, – и лишь лежавший на подушке телефон, который, кажется, перемкнуло, продолжал играть: «Уплывай, уплывай, уплывай».
Мама и папа малышки срезали с ее макушки две прядки волос, те самые озорные завитушки, как у Гринча в известной гифке.
Их мама поменяла малышке подгузник, ее руки, менявшие подгузники малышам уже тысячу раз, помнили, что надо делать, и исполнили все в совершенстве. Священник уже приходил – с целой мессой, упакованной в маленький чемоданчик, – но именно мамино действие стало священным обрядом, превратившим палату в храм и испившим святое вино, именно мамино действие впустило в мир золотой свет. Все известные ей шутки о детских подгузниках растаяли в воздухе благоуханием ладана.
Две медсестры обтерли малышку влажными губками, воркуя над ней, словно она была еще жива. «Ты такая хорошая, – говорили они. – Такая славная девочка. Перевернись на животик, мы потрем тебе спинку». Потом они обе просунули ладони ей под затылок и подняли ее на руках, и вот она глядит в потолок – ее знание наконец сделалась легким, – она впервые глядит в потолок. Она сама держит голову! – воскликнули они хором. Она спит, как все люди!
Она пела на ухо малышке, пока ее обмывали, потому что малышкин слух ощутимо висел у них над головой, как большой бронзовый колокол, теперь замолчавший. Странно, но ей почему-то не вспоминалось ничего, кроме самых популярных напевов, хитов, звучащих из каждого утюга, спортивных гимнов на стадионах – песен, которые ты оставляешь играть, пробежавшись по радиостанциям мимо вопящих радиопроповедников, и вся семья подпевает, отпуская в полет человеческий голос, каким бы он ни был.
Малышка даже не начала остывать, пока находилась в палате. Их отец сам отнес ее в морг, нарушив все больничные правила, настоял – дайте мне, – и завернул ее в одеяльце, чтобы она не замерзла, и повесил ей на руку свои жемчужно-серые четки.
Целый час выпал из жизни, пока она бродила по коридорам с больничной тележкой, где были сложены все их вещи из палаты, а потом к ней подошла медсестра – одна из тех, кто обтирал малышку, – и шепнула ей на ухо: «Как вы пели…» Она замерла, сосредоточенно глядя в пустое пространство поверх плеча медсестры. Она знала, что если повернет голову хоть на градус, то увидит себя на экране – на пятачке для курящих перед входом в больницу, со стаканчиком кофе в руке, – себя, дающую интервью о бетонном гусе, который сегодня одет во все черное.
Википедии в принципе нельзя доверять, и уж тем более нельзя доверять информации, содержащейся в самом конце всякой википедийной статьи. Но послушайте, в этот раз все будет правдой.
Свет по дороге домой был как мех дышащего зверя, переливался холмистыми склонами золота и серебра: олененок, и кролик, и лисица, дрожащая на синем снегу. Лисица позволила ей подойти, хотя она была человеком; сегодня звери ее не боялись. Под гулким куполом неба носилось эхо бесплотного крика: «Но ведь она не ушла, правда? Она не может уйти!» Безымянные птицы, подхваченные этим криком, умчались ввысь и растворились в небесном свечении.
В музее Клойстерс, вспоминала она, прижимаясь горячей щекой к оконному стеклу и размышляя о четках, обернутых вокруг малышкиного запястья, в музее Клойстерс одна деревянная статуя была живой. Ее лоб выпирал из себя прямо в реальный мир, вспучившись созревшей мыслью: о воскресении тела. Это была статуя Иисуса, и, возможно, он и вправду восстал из мертвых, потому что табличка, прибитая рядом, сообщала, что пальцы на его правой руке были реконструированы.
Это же круто! Еще больше ног!
Они подолгу сидели, держа на коленях груды мягких детских одежек, и не хотели лекарства от боли. Они хотели найти самый действенный способ сохранить человеческий запах как можно дольше. Она сама, ее сестра, их мама носились по дому, как каллиграфические серые гончие, почуявшие добычу, и когда находили носочки, или ползунки, или крошечную пышную юбку наподобие балетной пачки, отмеченные сияющей подписью, они размахивали ими над головой и кричали: «Есть!»
Она надела футболку в засохших подтеках малышкиных глазных капель и положила под подушку синий мячик из тонких резиновых ниточек. Положила на тумбочку у кровати свой круглосуточный пропуск в ОРИТН и сказала себе, что, если ночью случится извержение вулкана, она будет окружена самыми нужными, самыми правильными вещами, так что давай, сыпь свой пепел, сказала она и уснула.
В похоронном бюро, когда они обсуждали детали с распорядителем похорон, ее брат оговорился и назвался мужем малышки. Они смеялись на грани истерики, у всех из глаз текли слезы, они хватали друг друга за руки и никак не могли остановиться. Она закрыла глаза, уткнувшись лицом в плечо брата, и увидела, как он уносит малышку в глухие леса, где его навыки выживания уберегут их всех от беды.
«Вот этот», – сказала сестра и указала на гроб, отделанный изнутри простеганным розовым атласом и похожий на раскрытую валентинку. Даже на фотографии он как будто опускался в белую землю, и этот спуск длился вечно. Голос сестры сделался почти прежним, как бы отмеченным ярлычком «родилась в 1987 году», тем самым голосом, который в последнее время уже начал казаться вымирающим видом под угрозой полного исчезновения. «Вот этот. Потому что она у нас стильная девочка».
После беседы с распорядителем она прошлась по магазину при похоронном бюро, похожему на сувенирную лавку, заставленную медными урнами и мемориальными коллажами, карманными часами, хрустальными розами Сваровски и гранитными плитами с выгравированными лицами канувших в Лету Линд. Она бродила по магазину довольно долго, вертела в руках пресс-папье, ставила их на место. Она привыкла привозить сувениры из каждой поездки. ты знала, что прах покойного можно поместить в мяч для гольфа? – написала она подруге. ты знала, что есть гробы с камуфляжной раскраской? ты знала, что можно распорядиться, чтобы твой прах поместили внутрь черепашки из папье-маше, а черепашку выпустили в море?
я бы не отказалась
С ней так горячо
