«Ты уже видела новость? – кричал взволнованный муж в телефонной трубке, и было слышно, как он шуршит газетой на своем конце линии. – У них теперь есть какой-то микроволновый луч, и они могут выстрелить словом прямо в мозг человеку».
«Каким словом?»
«Любым».
«И надолго оно засядет в мозгах?»
«Пока непонятно, – сказал муж, понизив голос до уровня полуночного кошмара. – Может быть, навсегда».
Может быть, так и случилось, подумала она. Может быть, кто-то выстрелил в нее именем малышки и попал прямо в центр мишени в глубине ее естества; и она никогда больше не сможет думать ни о чем другом. Или даже не именем. А просто словом: Любовь. Любовь. Любовь.
Когда малышка боролась за каждый вдох, когда стало ясно, что ее дыхательные пути рушатся, когда ее голова сделалась слишком тяжелой и уже даже не поворачивалась, до них потихонечку начало доходить, что она переживает эпоху Просвещения, золотой век. Она хватала мячики и погремушки; когда с ней разговаривали, она отвечала ласковым гуканьем, почти похожим на смех. Когда с ней играли в игру под названием «Легкие касания», ее невидящий взгляд сдвигался на те места, где ее целовали. Вопреки всякой мудрости, перед лицом тускло-серой клубящейся пустоты, малышка училась. Она училась.
«Я всегда знаю, когда у нее будет приступ, потому что перед самым началом она вдруг замирает и смотрит на что-то, чего больше никто не видит, – написала в портале какая-то женщина о приступах эпилепсии у ее дочери. – А еще перед каждым ее припадком – а также во время припадка и после – у нее пробуждаются способности к ясновидению. Она предсказывает какие-то события, и потом все сбывается в точности так, как она говорила, или знает что-то такое, чего никак не могла знать». Коэффициент интеллекта у девочки составлял 48 баллов, она не смотрела телевизор, не пользовалась компьютером и, по словам ее матери, не умела врать.
«Эпилепсия – странное заболевание, и я никому такого не пожелаю. Но она заставила нас понять, что в человеческом мозге заключено нечто особенное. Мы совершенно нерелигиозны, но дочкина болезнь заставила нас поверить в необъяснимое. В каком-то смысле мы даже рады, что потеряли некоторых друзей – людей, которые не выдержали рядом с нашей бедой, – потому что у нас появилось больше времени для дочери, и никто не мешает нам наблюдать за такими невероятными вещами». С одной стороны, люди, которые не выдержали рядом с нашей бедой. С другой стороны, такие невероятные вещи.
В новогоднюю ночь она склонилась к малышке с бокалом шампанского в руке и запела ей на ухо «Бали Хаи», и малышка широко распахнула глаза и отправилась на солнечный остров. Она запела «До, ре, ми», и малышка пошла за ней следом вверх-вниз по лесенкам гамм; она запела «Где-то над радугой», и радуга вспыхнула прямо в комнате. Она запела «Будь я колокольчиком», и это было стопроцентное попадание; малышка в восторге задрыгала ножками, схватилась за ее пальцы двумя руками, закурлыкала в той же тональности, сдвинула с лица кислородную маску и тут же вернула ее на место; будь я колокольчиком, я бы звенел динь-динь-дон, динь-динь-дон.
Почему бы и нет, подумала она и зачитала малышке вслух статью из Википедии, посвященную Марлону Брандо. Может быть, это шампанское ударило в голову, но ее вдруг осенило, что таков основной демократический принцип: у каждого есть право знать о Марлоне Брандо. У каждого есть право знать, что в плотно обтягивающей футболке он похож на влажное лезвие ножа, что, когда он говорит, у него на скулах играют желваки – точно два ватных шарика, – что на съемках «Апокалипсиса сегодня» он, по слухам, носил подгузники для взрослых. Совершенно бесполезные знания, но среди расточительных привилегий человеческих жизней, в частности, есть и такая: потратить кубический дюйм своего мозга и памяти на разнообразные факты о Марлоне Брандо.
Говорила, смеялась, поднимала, носила, баюкала; чистый поток одушевленной воды. Однажды она летала на фотосессию в Нью-Йорк и позировала в золотой солнечный час на фоне кирпичной стены, наряженная вместо платья в большой черный мешок для мусора, но, когда фотограф показал ей готовые снимки на мониторе, ей было стыдно смотреть на свои руки – мертвые в каждом кадре. Мешок для мусора, в который ее завернули, и то был более выразительным и осмысленным – казалось, она исчезает с пленки, потому что в детстве недополучила родительских поцелуев. «В первый раз никто не знает, что делать с руками», – утешил ее фотограф, но теперь ее пальцы звенели от напряжения, когда она несла малышку вверх по лестнице; теперь ее запястья сводило судорогой, когда она целый час поддерживала малышке головку.
Есть люди, красивые в горе: точеные, хрупко прозрачные, прелестные. Но каждый раз, когда она видела промельк своего отражения в зеркале над диваном, у нее было лицо человека, который силится сходить по-большому после трехнедельного курса «Викодина». У нее в животе постоянно бурлило, как в комментариях под постом об ангелах на подушках.
Никакое устройство для передачи информации – ни портал, ни радиовещание, ни печатное слово – не было таким стремительным, искрящимся и всеобъемлющим, как синий мячик из тонких резиновых ниточек, который малышка во время сна держала под подбородком, ее приоткрытый крошечный ротик как бы говорил: о, мои ответы. Другой рукой она крепко сжимала ярко-красный помпон, веря, что это мамины волосы.
«Больше никому не нравятся эти игрушки, – говорили им медсестры из хосписа, говорили заинтересованно, поскольку тоже собирали данные по крупицам: мелкие факты, которые будут добавлены к общей сумме сияющих на небе звезд. – Слишком большие объемы идущей извне информации».
«Уже можно показать ей собаку? – спрашивала она чуть ли не с первого дня рождения малышки. – Когда уже будет можно показать ей собаку?» И вот наконец – наконец! – к малышке привели собачку. Это был маленький белый пудель, и как только его поставили на диван, он принялся облизывать малышку с таким восторгом, словно нашел давно потерянную хозяйку.
«Он у нас не служебный пес, – объяснил дрессировщик. – И никогда не станет служебным псом, потому что для этого он должен пройти мимо тарелки с жареной курицей и не обратить на нее внимания, а для него это невыполнимая задача». Малышка радостно попискивала и хотела еще. Песик облизывал ее пальцы, один за другим – кажется, так бы и съел, – удивительно, как пронзительно все, что есть в мире, умиляется на младенческие пальчики.
«Ты тут, внутри?» – тихо спрашивали они, когда малышкины глаза начинали метаться и ее крошечное сердечко билось все чаще и чаще. Когда ее кожа становилась бледно-лиловой, синеватой, прозрачно-серой, они все вскакивали со своих мест и начинали скандировать хором, как команда чирлидерш: ты сумеешь, ты сможешь, мы все тебя любим, держись, держись, оставайся с нами.
«Поддерживай во мне жизнь, – сказала ее подруга, активистка движения за права инвалидов, и обвела взглядом комнату, заставленную аппаратами для поддержания жизнедеятельности: переплетение трубок, гудящие мониторы, кислородный баллон. – Поддерживай во мне жизнь до конца, – повторила она, потому что не верила в такое понятие, как состояние овоща. – Ты меня навещай, читай мне вслух, и я буду тут, внутри». Эта вера, что наше «я» упрямо цепляется за бытие, полоска света под запертой дверью – призрачная, будто шанс, невероятная случайность, окно, – иногда она кажется невыносимой до боли в сердце.
