Ощущение, подобное тысяче мельтешащих, порхающих поцелуев. Как долго она это выдержит? Она смогла просидеть всего пару минут, опустив ноги в аквариум с рыбками garra rufa, а потом резко встала и объявила, что они слишком много себе позволяют, что они объедают с нее больше кожи, чем со всех остальных. Девушка-администратор попыталась ее удержать, попыталась убедить, что уже совсем скоро ее стопы станут мягкими, как у младенца, надо лишь проявить немного терпения, и тогда рыбки отшелушат ее ножки до их изначального идеального состояния, но она расплатилась наличными, и пулей вылетела из салона, и только минут через двадцать сообразила, что потеряла свои вьетнамки где-то на раскаленной асфальтовой мостовой.
У них в доме работал телевизионный канал, который показывал малышку в размытом черно-белом изображении, как на камерах наблюдения в супермаркетах, отчего постоянно казалось, что малышка замыслила кражу пачки сигарет. Они включали этот канал по ночам, каждый – в своей отдельной комнате, и ей представлялось, что то же самое делают ангелы на небесах, смотрят канал, где идет передача с малышкой. Если у нее с ножки сползет носочек, они поднимут тревогу и Бог войдет в кадр из ниоткуда и наденет носочек обратно.
Ее гостевая комната, в голубых и ванильных тонах, выходила окном не во двор, а на улицу. В углу стояла большая бутылка картофельной водки, на полке – все книги, которые она дарила сестре на Рождество, начиная еще с тех времен, когда они обе были подростками. Выбравшись из тумана слепящих слез, она встревоженно проверяла канал с малышкой, наливала себе теплой водки – на два пальца в стакан для воды – и ложилась читать, съезжая все ниже и ниже с подушки, пока предложения на странице не раздевались, готовясь ко сну, пока ей больше не делалось страшно от мысли, что в мире есть столько всего, о чем не написано в книгах.
«Наверное, когда закончится водка, я уеду домой», – говорила она себе, словно в противоположность Золушке, хотя хрустальный стакан, как хрустальная туфелька, подходил ей идеально.
Среди книг на полке был секс-дневник, заключавший в себе специфическое пограничное очарование сетевой литературы, созданной до 11 сентября. Глаза у женщины, написавшей этот дневник, были как синие блестки, она носила смешные два хвостика и не признавала никаких запретов. Она так описывала Нью-Хэмпшир, что тебе сразу хотелось туда поехать: бездонный провал среди черного льда, гудящий, как вывеска МЫ РАБОТАЕМ КРУГЛОСУТОЧНО. Кофе по утрам, волнующая электронная переписка после полудня, одинокие приготовления к сексу втроем ближе к ночи.
Казалось, что только из этого и состоит ее жизнь, но это была лишь одна комната в доме. В другой комнате жил ее сын, Вольфганг – или попросту Вольф, – родившийся с микроделецией, то есть с потерей участка одной хромосомы. Раз в несколько лет, с непростительной претензией на близкое знакомство, которую нам дозволяет нынешний век, она искала в Сети информацию о них обоих, чтобы выяснить… что? Вольф был еще жив, и, когда она проверяла в последний раз, он стал ревностным христианином, писал маслом прекрасные автопортреты и постоянно слушал прогноз погоды. «Я себя чувствую в безопасности, когда слушаю прогноз погоды, потому что… если его не слушать, то как я узнаю, что произойдет?»
Она снова нашла их в Сети; не смогла удержаться. Мама Вольфа взяла у него интервью и попросила подробнее рассказать об апокалипсисе.
«Если люди поклоняются дьяволу в образе колдовства и плохого кино, Бог сожжет землю, когда придет к нам сюда. Но мы спасемся у врат Священного города. Там всегда ясно, и солнечно, и тепло. Но мы почувствуем это тепло по-другому, не так, как сейчас, потому что у нас больше не будет нынешних тел – больше не будет болезней и переломов. Мы будем уже не ходить, а летать сквозь тепло. У нас останутся наши сердца, у нас останутся наши души, они будут полниться радостью и любовью, но не будут соприкасаться с материей так, как сейчас, не будут чувствовать боли. Все станут вегетарианцами, и животные будут свободны. Мы обретем новую землю, чистую и сладчайшую, где будет только весна и лето. И никакого загрязнения воздуха».
Ей приснилось, что она беременна, и ее охватил панический ужас, когда она поняла, что все это время пила и курила – сигарета у нее в руке разворачивалась, как бумажный журавлик, кубики льда у нее в бокале сотрясались геологическими толчками. В окно ударил луч красного света, пробил ей живот, и она стала прозрачной: в океане, плещущемся внутри, был ребенок с большой головой и длинными лягушачьими ручками-ножками – он лежал лицом вверх, и его губы раскрылись, как роза мира, когда он спросил у нее почти со смехом: зачем вы так с нами?
Волшебная жидкость спасала ее по ночам, но на рассвете ей приходилось буквально за шиворот вытаскивать себя из постели и кричать: «Здравствуй, солнце! С добрым утром!» Потому что иначе – никак. Для того чтобы жизнь продолжалась, ей нужно было как можно скорее попасть в больницу, непрестанно сжимая в руке почти обжигающий стаканчик с кофе, проезжая на красный свет бок о бок с мамой, слушая по радио кавер на «Африку» Тото и очень стараясь не подпевать, но все же срываясь на строчке: «Я БЛАГОСЛОВЛЯЮ ДОЖДИ!»
Что означала история для их малышки? Звуки тихого голоса. Подтверждение, что мир снаружи еще существует, что все идет своим чередом. Кровь кипит в жилах непрерывности бытия, день течет в своем русле. Когда начинал звучать голос, рассказывающий историю, малышка закатывала глаза, синие-синие, иногда вся дрожала – наверняка от радостного волнения, – стараясь преодолеть свою крошечность и стать такой же огромной, как то, что давило на нее извне. Под замкнутым куполом ее головы ртутные капельки всего, что есть, пытались слиться в одну каплю.
«Пароксизмальные судороги», – сказал врач и выписал фенобарбитал. Она посмотрела на него поверх кончика носа, как чайка, потому что, если бы он попросил назвать имена ста святых и пустынных отшельников, страдавших эпилепсией, она перечислила бы их всех, в алфавитном порядке, начиная с буквы А.
Однажды она читала малышке вслух, и ей попалась история о маленькой девочке, которая умерла и поселилась на небесах, и «малые пташки приносили ей вести из мира живых». Она не любила пропускать куски текста, это претило ее натуре, поэтому она продолжала читать, но все тише и тише, пока ее голос не сделался настолько слабым, что даже малые пташки не унесли бы его на небо, однако малышка ничего не заметила.
Она с трудом вспоминала свою прежнюю жизнь, полеты сквозь голубое разреженное пространство, билеты в руке, штампы в паспорте, обворожительно острые изломы чужеземных пространств. Еще труднее было вспомнить, что она делала, когда не пребывала в разъездах. В памяти неизменно вставала одна и та же картина: как она открывает блокнот и усердно выводит на чистой странице: «о боже, молот тора символизировал мужской член», – с ощущением невероятного удовлетворения от хорошо выполненной работы.
Сквозь мембрану белой больничной стены она ощущала пульс жизни, продолжавшейся без нее, грандиозные споры о том, можно ли говорить фразу «умственно отсталый» в подкасте. Она прижала ладонь к белой стене, и сердце билось ритмично и ровно, как и положено крепкому здоровому сердцу. Но ее уже не было в этом теле.
