«Я тебя отвезу, – в отчаянии проговорила она. – Я тебя отвезу. Я сделаю все, что захочешь. Только скажи». Сестра уныло кивнула. Им обеим представилась осуществимая пустыня, проносящаяся за окном, шалфей, и песок, и лиловые горы на горизонте – конечно, они никогда не бывали в Неваде, только видели фильм «Шоугёлз», – они обе знали, что поездка будет небезопасной, они обе знали, что родители навсегда перестанут с ними разговаривать.
Ей вспомнилась давняя поездка в Норвегию, когда как-то утром по дороге на рынок она услышала тонкий, высокий, напряженный звук, похожий на звон желтой нити, туго натянутой между пальцами. Звук бил по нервам, но не отдавался в зубах, а саднил где-то в затылке, и сразу было понятно, что это что-то религиозное. Это была песня против абортов в исполнении женщины в длинной марлевой юбке. Рядом с нею топтался мужчина в белом воротничке, с бубном в руках. Позади них стояли в обнимку два рыжеволосых веснушчатых парня с синдромом Дауна и прижимались друг к другу щеками.
О боже, подумала она тогда. Как только наши пролайферы сообразят, что можно бить в бубен, это будет конец.
«На вашем месте, – сказала сестре одна из сотрудниц социальной службы, – я сходила бы на пробежку и посмотрела бы, что потом произойдет». Они изумленно уставились на нее. Но ведь это небезопасно? Или во времени случился какой-то сбой и они оказались в Ирландии пятидесятых? И что будет дальше? Кто-нибудь посоветует верное средство: выпить бутылку джина, лежа в горячей ванне?
Она опасалась не только за жизнь сестры, но и за ее оригинальность. Сестра так любила «Звездные войны», что пошла к алтарю под «Имперский марш». И вот этот порыв идти к алтарю под «Имперский марш» – который сам по себе был квинтэссенцией воли к жизни, той самой мелодией, что мы тихонечко напеваем в кромешной тьме, – сохранится ли он, когда все завершится так или иначе?
Она замолчала в портале; она знала, как это бывает. Когда скролишь ленту, ты упорно отводишь глаза от девиц, не умеющих красить губы строго по контуру, от тех, кто явно впадает в маниакальность, от сексуально озабоченных идиотов обоего пола, от доминатрикс, не имеющих ни малейшего представления о настоящих садистских практиках, от обнаженки, набравшей всего восемь лайков, от селфи с брызгами зубной пасты на зеркале в ванной, от картофельных салатов несъедобного вида, от журналистов, лепящих ошибки в прямом эфире, от проявлений животной слабости, заставляющей нас увеличивать расстояние между стаей и теми, кто от стаи отбился. Но чаще всего и упорнее всего ты отводишь глаза от людей, обезумевших в своем горе, чьи рты разверзаются, как пещеры с древними наскальными изображениями в глубине.
Если она всегда была очень смешной, и смешного здесь не было ничего, то как ей теперь быть?
«Ты хоть понимаешь, что жизнь твоей дочери в опасности?!» – шепотом крикнула она отцу, потому что голова малышки продолжала расти по экспоненте без всяких признаков замедления, и сестра уже почти не могла ходить из-за жутких резей в животе. «Ты понимаешь, что еще сто лет назад…» – она умолкла на полуслове, увидев слезы в отцовских глазах. Кажется, до него начало доходить, и ей была невыносима сама мысль о том, что именно это стало причиной его прозрения, после стольких лет. Она попыталась открыть дверь, но дверь была заперта; по радио играла песня Джорджа Торогуда «Отъявленный негодяй», и, хорошо зная привычки отца, она понимала, что он не выпустит ее из машины, пока не закончится песня.
«Чертовы полицейские!» – выкрикнула она, когда все-таки вырвалась из машины, яростно хлопнула дверью и принялась пинать заднюю шину со всей силы, скопившейся за тридцать шесть лет неукоснительного законопослушания. «Грязные… вонючие… свиньи!» – кричала она, наконец-то склонившись к радикализму, в печальное родное лицо в зеркале заднего вида – красное, как никогда.
Интересно, и как это новое знание будет сосуществовать с В. Европе. Одна. Гомосятина? Ей что-то подсказывало, что не будет никак. А если и будет, то очень недолго.
И все-таки он не выказывал обычного пренебрежения; он пытался быть милым. «Как… дела… на работе?» – спросил он за завтраком, и она вспомнила недавнее мероприятие, когда закинулась перед началом чем-то забористым, хоть и легальным, в компании каких-то книготорговцев, решила, что умирает, выпила целый графин огуречной воды, после чего картинно упала, ненароком сверкнув трусами перед почтеннейшей публикой, и при этом все время кричала, чтобы ей вызвали «Скорую». Ей вовсе не было стыдно ни тогда, ни теперь. Тот конфуз был не более чем повторением – миниатюрной копией – унылой траектории ее пути к славе. «На работе все просто отлично», – сказала она отцу, скрестив беззащитные руки на своей незащищенной груди.
«Все, что могло бы пойти не так с мозгом ребенка, именно так и пошло», – говорили врачи, и она стала жить в этом мозге, мысленно путешествуя по его скрытым тропам и пытаясь понять, в чем значение того, что малышка никогда не узнает никаких новостей. Картина была совершенно абстрактной и даже красивой в своей абстракции. «Нейроны рассредоточились в изолированных областях, как бы в замкнутых капсулах, и никак не сообщаются друг с другом», – говорили врачи. Может быть, десять слов. Может быть, она будет вас узнавать. Они все смотрели на серое цветущее облако; они все втайне желали увидеть свой собственный мозг, где, как им хотелось бы верить, обязательно будут легко узнаваемые, затененные области полученных знаний. О, смотрите: восемь лет медицинского института. Смотрите: первый сезон «Фрейзера».
Невролог выделялась из всех остальных. Ее кожа слегка отливала мягким зеленоватым свечением, как у Мадонны, что балансирует в гроте на единственной ноге в форме русалочьего хвоста, и отблески моря отражаются на ее гладком лбу, за которым скрываются долгие, устремленные ввысь размышления. Казалось, она состояла – не меньше чем на четырнадцать процентов – из классической музыки, которую обычно слушают за учебой. Они извинялась через каждые две-три фразы. «Вы ни в чем не виноваты», – отвечала ее сестра, смахивая со щеки капли застывшего серебра, пока то устремление, что изначально заставило эту женщину заняться изучением мозга и посвятить себя неврологии, изливалось на них непрестанным потоком. Она лучилась, словно звезда в своем зафиксированном разъеме. И вновь и вновь повторяла: «Простите. Мне очень жаль».
Если малышка родится живой, врачи не верили, что она выживет. Если все-таки выживет, врачи не верили, что она проживет долго. Если все-таки проживет долго, врачи совершенно не представляли, как она будет жить, пребывая внутри собственных ощущений. Кончики ее пальцев, ее уши, ее бессонные незакрывающиеся глаза, незримая зыбкая рябь по коже от посторонних прикосновений. По всем ее нежным краям, примыкающим к миру, где она переходит в иное, недоступное нам состояние. Тихая заводь, полная медленных пузырей, и морганий, и колышущихся сгустков ряски. Самобытное «я», но скорее как морская губка. Однако томимая жаждой.
Слова «коллективная реальность» растягивались в бесконечность, истончались на уголках, как голубое флисовое одеяло, неспособное укрыть ноги всем и каждому одновременно – всем, кто зябнет на одном и том же морозе. Представьте себе одеяло с простеганной атласной лентой по краю. У нас у всех было такое в детстве.
