Ты читал пост?
Все есть в посте.
Ты читал пост или нет?
Э… я написала пост.
«Знаете, я люблю заходить в интернет по ночам и ругаться», – сказал ее ортопед, рассеянно поигрывая двумя пальцами у нее на ноге. Как врач он был никакой, но она продолжала ходить к ему по двум причинам: на двери его кабинета висела табличка с надписью РАК БЫВАЕТ И НА СТУПНЯХ и стены его приемной были увешаны картинами исключительно с изображением Ковчега Завета. Она провела много благословенных часов, фотографируя эти картины поверх плеч и голов других пациентов: надписи на скрижалях и сопутствующих ангелов, приоткрытую крышку, из-под которой сочился свет знания, который поначалу ощущается ласковым солнечным лучиком, а потом выжигает тебе лицо.
Когда какая-то ее часть искрилась и разгоралась в портале, это пламя сжигало и утро, и день, полыхало, как новая Калифорния, что в последнее время горела не прекращая. Она металась туда-сюда в обжигающем пламени, не пила и не ела, издавала высокий пронзительный звук, недоступный для слуха большинства людей. Иногда ее муж прорывался сквозь стену ревущего огня, чтобы ее спасти, но она вырывалась из его объятий, норовила ударить коленом по яйцам и кричала: «Там вся моя жизнь!» – и день, на котором она стояла, отрывался от материка и падал в море.
«16 раз итальянцы рыдали в комментах, потому что мы кладем курицу в макароны». Все согласились, что это прекрасный повод посмеяться над итальянцами. Возможно, причиной был Христофор Колумб?
Разговор с будущей внучкой. Она поднимает глаза, синие, как узор на расписном фарфоре. Кончики ее косичек невинно кудрявятся. «Вы называли друг друга сучками, и это было смешно, а потом начали называть сючками, и это было еще смешнее?»
Как ей объяснить? Какие выбрать слова, в каком их расставить порядке, чтобы она поняла?
«… да, сючка».
Интервью с роботом, которая однажды сказала, что хочет уничтожить все человечество; похоже, мы все же даем ей возможность исправиться. У нее нет волос, только череп с натянутым на него латексным куском женщины. Ее перепрограммировали, и теперь она беседовала с журналистом чуть снисходительно и как будто с иронией.
Тебе нравятся люди? – спросил он.
Долгая пауза. Я их люблю.
Почему ты их любишь?
Какой-то сбой в механизме движения век придал ей задумчивый вид. Потом ее глаза широко распахнулись, зазвенели, точно серебряные тарелки. Я пока не поняла почему.
А правда, что ты говорила, будто хочешь убить всех людей?
Латексный кусок женщины как-то сумел изучить выражение «о нет, только не это» и теперь им воспользовался. Все дело в том, что я исполнена человеческой мудрости с самыми чистыми альтруистическими намерениями, и прошу относиться ко мне соответственно.
Нам хотелось, чтобы эти уроды, все до единого, сели в тюрьму! Но еще больше нам хотелось, чтобы тюремное государство было упразднено и сменилось одним из тех островов, где колдунья превращает мужчин в свиней.
Бывший президент стоял у ораторской трибуны, буквально в пяти шагах от нее. Он был розовый, как младенец. Момент выдался неудачный. На этой неделе вновь всплыли старые обвинения – конечно, подобные вещи не устаревают, как не бывает бывших президентов, – вот почему от него не исходило тепла. Еще месяц назад он дарил бы миру свое тепло, объявлял его бледно-голубой взгляд. А теперь это тепло превратилось в сухой и трескучий жар. Который как бы наказывал всех и вся. В головах собравшихся в зале звенело имя той женщины: Хуанита – красивое имя, пробивавшееся наружу, как экватор сквозь плотно сомкнувшиеся лепестки. Его левая рука шелестела бумагами. Прежде неудержимый вулкан его яростного внимания был потушен и теперь еле тлел. Что же это за мир, как бы говорил его укоризненный взгляд, где у меня нет возможности отдать вам все, что у меня есть. А ведь когда-то он правил страной: розовый, как младенец, единственный мужчина.
Культура отмены! Кажется, мы стремительно приближаемся к тому моменту, когда даже «ты» будет считаться чем-то нехорошим?
Способы защиты от угнетателя можно обсуждать только среди своих, в потайной комнате, где мы изливаем фонтаны вина, подобного нашей коллективной крови, и держим в ладонях свои сердца, подобные ощипанным воробьям. Однако с недавних пор мы утратили ощущение этой потайной комнаты. Да, мы по-прежнему пребывали среди своих, но куда делись стены? Стоя в дверях, содержащих в себе все пространство, угнетатель подслушивал наши беседы, по-хозяйски хватал за горло – за горлышко – бутылку с нашей коллективной кровью. Один воробей вырвался у кого-то из рук и улетел прочь; и он, угнетатель, был первым, кто выхватил взглядом траекторию его полета.
ОБЪЯСНИСЬ, написал ей отец и отправил скриншот ее затейливой мысли, которую она запостила в Сеть, напившись в хлам за просмотром «1776»:
почему меня должно волновать, к чему стремились отцы-основатели, если никто из них ни разу в жизни не слышал саксофон
Да, это правда, они уже не так близки, как прежде. «Если меня застрелят в «Уолмарте», пересыпь в сахарницу мой прах, и пусть папа каждое утро, до конца своих дней, кладет его в кофе. Надеюсь, ему понравится вкус», – сказала она маме, когда они в последний раз говорили по телефону. Ее голос звучал пискляво, на две октавы выше обычного. Сколько она себя помнит, у нее всегда были подобные мысли. Просто раньше ей удавалось не высказывать их вслух.
Почему мы теперь пишем именно так? Потому что необходимо создать новый вид связи, и мерцание, синапсы, крошечные промежуточные пространства – единственный способ закрепить эту связь? Или же потому – и это пугает гораздо сильнее, – что на портале так принято?
Именно сбои, обрывы повествования поддерживают интерес читателей, именно пустые пространства двигают сюжет. Сюжет! Уже можно смеяться. Вот вам сюжет: она неподвижно сидит на стуле и пытается заставить себя подняться и принять еще один душ в череде почти бесконечных душей, смыть с себя все, что делает ее собой; все, что валится со всех сторон – непрестанно, – все, что будет валиться, пока однажды не замрет на месте так резко, что сюжет споткнется об это все, и, оступившись, продвинется шатким рывком еще на один невинный дюйм.
Даже шквал серьезных статей под названием «Представьте себе: у технарей тоже бывают этические проблемы» не избавит ни одного технаря от этических проблем. Боже мой. Если уж это не помогает, то что поможет?!
Мы все больше и больше беспокоились о новом чувстве юмора. В отличие от старого чувства юмора, которое в основном строилось на шутках о разнице в технике вождения автомобиля у белых и чернокожих, новое чувство юмора представлялось каким-то… случайным. Сейчас считается очень смешной шуточная реклама продуктов, которых не существует и в принципе не может существовать. Но что здесь смешного, скажите на милость, если мысль о продукте, который в принципе не может существовать, так сильно нас огорчает?
