– Всем сердцем я желаю, чтобы ты была права, но, боюсь, сравнение тут не при чем. Мэри попросту дурна собой, вот и все. Гены мистера Беннета тому виной. Мы, Гардинеры, всегда отличались красотой.
Миссис Филлипс налила себе чаю и взглянула на сахарницу.
– Что ж, мне жалко девочку. Непросто быть гадким утенком среди такого количества лебедей.
– О да, и это огромное разочарование для меня, что чрезвычайно вредит моим нервам. Но только я смотрю на других своих дочерей, как мне тут же становится легче. Куда же она подевалась с этим сахаром?
Мэри вошла в комнату, потупив глаза. Опуская сахарницу на стол, она крепко сжала ее пальцами. Тетя улыбнулась ей, но миссис Беннет не обратила никакого внимания, когда дочь молча выскользнула из столовой. Выйдя в коридор, Мэри почувствовала, как бешено колотится ее сердце. Слова матери ударили по ней с такой силой, словно ее хватил сердечный приступ. Теперь все стало на свои места, подумала она, поднимаясь по лестнице. Теперь Мэри поняла. Она была невзрачна – словно вареная картошка, или обрывок небеленого ситца, или плоская белая обеденная тарелка. Войдя в свою спальню, Мэри придвинула стул к туалетному столику и наклонилась к маленькому зеркалу так близко, как только могла. Зеркало было старым и потускневшим, но она все же смогла себя в нем разглядеть. С мутной поверхности на нее смотрело небольшое личико, круглое и бледное. Да, подумала она, точно: повседневная обеденная тарелка. Серые глаза под светлыми бровями не были ни такими же большими и голубыми, как у Джейн, ни такими же темными и умными, как у Лиззи. Черты лица казались вполне правильными, но были совсем не выразительными. Рот был узким, губы – тонкими. Весь ее вид говорит о какой-то озабоченности, решила Мэри. По ее лицу, в отличие от Лиззи, нельзя было сказать, что она вот-вот разразится смехом. Волосы у нее были светло-каштановыми, но не такими же золотистыми и блестящими, как у Джейн. Мэри пришла к заключению, что в ее облике не было ничего, привлекающего внимания, или ничего того, что заставило бы смотреть на нее с удовольствием. Мать ее оказалась права. Мэри не сияла, не цвела. Какое-то время она еще смотрелась в зеркало, надеясь увидеть в нем свое яркое будущее – какой-то секрет, что позволил бы ей спастись. Не обнаружив ничего, Мэри взяла шаль, свисавшую со спинки стула, и аккуратно накинула ее на плечи. Одинокая слеза скатилась по лицу, но Мэри даже не потрудилась ее смахнуть.
Она не рассказала о том, что услышала, ни Джейн, ни Лиззи. Мэри полагала, что они и так обо всем знают. Ее невзрачность теперь казалась настолько очевидной, что она не понимала, как сама не замечала ее все это время. Мэри не ждала от сестер сочувствия. Они никогда не поймут ее переживаний. Да и как они могли ее понять? Их красота являлась такой же неотъемлемой их частью, как рука или нога, – без этого было невозможно представить их жизнь. Под ее покровом они, играючи и пританцовывая, стремились навстречу своему будущему; Мэри же, напротив, равнодушно тащилась вперед, передвигая ноги без какой-либо радости или изящества. От своей матери она узнала, что без красоты истинное и крепкое счастье для нее недостижимо. Ей и в голову не приходило сомневаться в том, чему ее учили.
Мэри всегда была осмотрительной и наблюдательной девушкой, теперь же она думала только о том, какое жалкое впечатление производит на окружающих. Та бодрость духа, что вдохновляла ее бегать и играть с сестрами, улетучилась. У нее больше не было на это сил. Когда Джейн и Лиззи резвились и бегали по саду, все вокруг улыбались, говоря о том, как они очаровательны. Но Мэри убеждала саму себя в том, что, если бы на их месте была она, это выглядело бы нелепо. Беззаботность не была ей к лицу. Серьезность казалась единственным качеством, которым могла обладать девушка дурной наружности, чтобы не вызвать презрения или жалости со стороны окружающих. Постепенно Мэри привыкла к этому, пока сама не поверила, что такова ее природа – что это мрачное, одинокое и неловкое существо и есть она.
С грустью смотрела она, как Джейн и Лиззи медленно, но верно отдаляются от нее. Отвергнутые ее несчастьем, они окончательно оставили попытки развеселить ее. Мэри не удивлялась этому. Безусловно, они предпочитали общество друг друга. Как же могло быть иначе? Прошло совсем немного времени, как между этими двоими сформировались тесные и непоколебимые узы, поддерживаемые общими секретами и перешептываниями в сторонке. Мэри едва могла поверить в то, что в этом союзе было еще место для любой сестры, не говоря уже о ней. К потере Джейн она отнеслась весьма философски: несмотря на приятный нрав старшей из сестер, Мэри всегда находила ее, с этим идеальным личиком, слегка отстраненной и непостижимой. Однако пропасть, что разверзлась между ней и Элизабет, причиняла ей настоящую боль. Только отдалившись, Мэри поняла, как любила сестру, как упивалась ее живым присутствием. Никто не мог рассмешить ее так, как делала это Лиззи, – ласково и дразняще окуная в состояние счастья, с таким беспечным очарованием заставляя улыбаться самой себе. Какое-то время Мэри цеплялась за надежду, что Лиззи станет ее спасителем – увидев ее печаль, она протянет руку помощи и вытащит из бездны отчаяния, в которую, по ощущениям, Мэри медленно погружалась. Но несмотря на то, что иногда сестра загадочно посматривала на нее, порой почти с сожалением, она не сказала и не сделала чего-либо, чтобы удержать Мэри, и вскоре от их близости не осталось ничего, кроме воспоминаний.
Когда старшие сестры отдалились от нее, Мэри задумалась о том, не найдет ли она подругу в одной из оставшихся. Будучи помладше, она внимательно наблюдала за Китти и Лидией, пытаясь разглядеть, унаследуют ли они красоту, которой обладали Джейн и Лиззи. Ей не хотелось признаваться в том, к чему именно были устремлены ее надежды. Столь жестоким казалось желание того, чтобы такие пухлые малыши не превратились в симпатичных юных девушек, но Мэри ничего не могла с собой поделать. Окажись Китти или Лидия дурны собой, она, возможно, не чувствовала бы себя такой одинокой. Две простушки-сестры поняли бы друг друга. Имея между собой нечто общее, они, несомненно, стали бы хорошими подругами. Мэри не потребовалось много времени, чтобы понять: этому не суждено случиться. К тому времени, как Китти и Лидия надели свои первые дамские платя, даже Мэри увидела, что сестры пошли по стопам Джейн и Элизабет.
– Какие хорошенькие малышки, – щебетала их мать с удовлетворением. – Не ровня Джейн, но тем не менее очень приятной наружности. Четыре красавицы из пяти – очень приличное достижение. Не уверена, что кто-то справился бы лучше.
Пока Китти и Лидия взрослели, Мэри быстро поняла, что они нуждаются в ней столь же мало, как и две старшие сестры. Оставшись без заботливой опеки сестры, душевное состояние Китти могло пошатнуться. Это была мягкая девушка с податливым нравом, стремящаяся угодить всем и вся. Ее можно было убедить стать для Мэри подругой, однако младшая из сестер Беннет решила, что этому не суждено случиться. Даже юная, Лидия была упрямой, дерзкой и своенравной, и стоило ей только решить, что Китти должна принадлежать ей, Мэри уже не могла встать у нее на пути. Прошло совсем немного времени, и Китти оказалась полностью в плену Лидии, подчиняясь ее железной воле и послушно вторя ее убеждениям. Вскоре у Китти оставалось столь же мало времени на Мэри, как и у всех остальных. К тому моменту, как ей исполнилось четырнадцать, Мэри осознала, что не близка ни с кем из своих сестер. Они не была ничьей лучшей подругой или той, кому можно было доверить свои тайны. Ни мать, ни отец не смотрели на нее с особой нежностью. Имея огромную семью, она осталась совершенно одна.
