— Оставить тебя с этим — милосердие, — тихо произнесла она. — Еще одна ложь — и я обрею тебе голову наголо и посажу в подвал на неделю. Ясно?
Она втолкнула меня в открытую дверь. Я споткнулась и упала у ножек кровати. Металл был холодный, и я поползла к своей пустой кровати, теряя всякую уверенность. Я посмела вообразить, что сестра Гертруда сделает так, как я сказала. Как я поговорю с родителями, если она не верит мне? Как я смогу найти сестру?
Сестра Гертруда сделала шаг назад и громко хлопнула дверью. В комнате стало абсолютно темно, я больше не видела потолка. Я потрогала свои изуродованные ногти, пытаясь вспомнить успокаивающее прикосновение к маминым шрамам или лицо Луэллы в ту ночь, когда она разбудила меня, чтобы причесать. Почему Луэлла не прислала мне ни единой весточки? Хотя бы одну фразу, слово! Она должна была хоть что-то объяснить!
Но не было ничего. Я слышала только дыхание сотни спящих девушек. Боже мой, что я натворила?!
Книга вторая
12
Мэйбл
Глядя, как Эффи в первый раз идет по прачечной, я не представляла, насколько переплетутся и свяжутся наши жизни. Честно говоря, я вообще о ней не думала. Еще одна девчонка — вот и все. Но я сразу поняла, что она не такая слабая, какой хочет показаться. Поэтому я ее и ударила. Ничего личного. Она оплошала и должна была за это заплатить, такова жизнь. Я знала, что она выдержит. Да, сначала мне показалось, что я убила ее из-за этих румян, но она очнулась.
Как мало я тогда знала о ее истинной силе!
Но я забегаю вперед. Не умею рассказывать всякие истории. Это Эффи у нас умеет. Мне-то кажется, что жизнь — это куча событий, о которых иногда лучше промолчать. Но сейчас не тот случай.
Есть вещи, от которых просто нельзя откреститься. Нельзя, если натворил такое, как это случилось со мной. Я совершила худший грех, какой человек вообще может совершить. Долго я копалась в своей душе, пыталась понять зачем, но не нашла ответа. Я точно попаду за это в ад, ну да ладно. Я пыталась стать чистенькой, но не смогла. Так что буду прятаться, пока за мной не явится дьявол.
Вообще мне на людей плевать. Стало наплевать, когда похоронила пятого маминого ребенка. Когда все время видишь крошечные синие личики и сжатые кулачки, чувствуешь уже только досаду от того, что опять придется копать яму.
Я похоронила младенца ранним июльским утром. Шел дождь. Вода сбегала по грязным окнам домишки и барабанила по крыше. От дождя становилось еще хуже, как будто плакало небо.
Я стояла в дверях родительской спальни и смотрела на жирный зад доктора, склонившегося над мамиными раскинутыми ногами.
— А теперь, миссис Хаген, снова тужьтесь. Выбора у вас нет. — Доктор Фебланд был круглый, как бочка, с густыми бакенбардами, напоминавшими кукурузную шелуху, и такими пухлыми щеками, будто он держал во рту две персиковые косточки.
Судя по голосу, ему все эти дела уже давно надоели.
— Эйнар, — сказал он папе, который стоял у стены, скрестив руки. К этому моменту они уже перешли на ты. — Поговори с ней…
Лицо папы оставалось невозмутимым, пепельные волосы прилипли к вспотевшему лбу, губы плотно сжались. Он уже смирился с неминуемым. Если мама бросала тужиться, ничего хорошего ждать уже не приходилось, и мы все это знали.
Доктор вздохнул и принялся давить ладонью на верх живота. Я не хотела смотреть. Помочь я все равно не могла, так что я забралась в свой закуток над кухней и лежала там на спине, пальцами отстукивая ритм дождевых капель.
Родители всегда хотели иметь десять детей. Ну то есть папа так говорил. Мама насчет своих желаний помалкивала, но ее живот регулярно начинал расти, а число холмиков под березкой все увеличивалось. Из всех детей выжила только я. «И родилась легко, и выросла красоткой без нашей помощи», — любил мне говорить папа.
Я родилась первой, и, видимо, это из-за меня родители решили, будто с детьми всегда так просто.
Через решетку изголовья я видела кухонный стол внизу и слышала шипение умирающего в очаге огня: как будто кто-то присел между камней и плевался. Я не могла понять, зачем родители делают детей, если их все равно некуда деть. Мы жили в маленькой хижине, в окружении леса, под городишкой Катона, что в штате Нью-Йорк. Чтобы дойти от дороги, разбитой и изрытой ямами, требовалось минут двадцать. Отец работал в городе, в мебельном магазине братьев Хойт. Его хозяина ни я, ни мама никогда не видели. Папа говорил, что мистер Билберри был добрым человеком, когда видел в том смысл, вот только видел он его нечасто.
Из спальни раздался стон, переходящий в вой. Хорошо, что я не могла видеть, как мама мечется на кровати. Я натянула подушку на голову и подождала, пока вой не прекратился. А когда я ее сняла и прислушалась, ребенок не кричал. Сквозь шум дождя я расслышала щелчок докторского саквояжа и усталое шарканье ног. Он успел сказать папе, что это была девочка, но, к сожалению, ничего уже нельзя было сделать.
Стало тихо. Я сидела наверху, пока голод не погнал меня к плите. Прямо руками я схватила со сковородки кусок мягкой кукурузной лепешки. Моя мать вообще-то итальянка, но пару месяцев назад, когда родители еще пребывали в радостном ожидании ребенка, папа принес домой книгу. На обложке красовались леди с необычной прической и алые буквы: «Кулинарная книга Ноксвилла». Слово «Ноксвилла» я прочитала, но не поняла, что оно значит. В школу я никогда не ходила, а мама занималась со мной нечасто. Папа сказал, что нашел это у деревенской библиотеки, в ящике с бесплатными книгами. Поскольку у нас в доме была только Библия, он решил прихватить эту книгу. Сам он был норвежцем и давно перестал надеяться, что мама сумеет приготовить то, что ему могло бы быть хоть отчасти знакомо.
Слизав с пальцев крошки, я заметила, что папа молча сидит в кресле-качалке и смотрит на колыбельку. Вот дьявол! Они же с ума сходят! Опять запеленали ребенка и положили в колыбель. Огонь в очаге давно погас. Дождь все лил и лил, начисто отмывая окна. Стараясь не смотреть в колыбельку, я подошла к двери спальни, где лежала мама, совсем измученная и маленькая, в ворохе простыней. Внизу кровати виднелось кровавое пятно. Лицом она уткнулась в подушку, а черные волосы разметались вокруг. Я не понимала, спит она или нет.
Я не стала залезать к ней в постель, как обычно делала, а вместо этого подошла к папе. Мне только исполнилось двенадцать, но я уже доросла ему до плеча. Папа говорил, что я унаследовала норвежскую стать его матери.
— Если будешь дальше так расти, проломишь крышу, и нам придется тебя кормить через дымоход, — говорил он.
— Тогда вам придется вечно обо мне заботиться, — с надеждой отвечала я.
— Не-а, ты скоро научишься хватать птиц с неба и вовсе нас забудешь.
Я положила руку ему на плечо и прижалась, глядя на густые светлые волосы. Он ничего не сказал. Было совсем тихо, даже часы не тикали, потому что он остановил их, когда ребенок умер. Заводила часы всегда я. Родители пытались остановить время. Но в мои двенадцать у меня времени было достаточно.
