Я вдруг поняла, что Луэлла тоже скоро может выйти замуж, особенно если она не будет танцевать. Может быть, она найдет мужа в Париже. Тогда я никогда больше ее не увижу.
— Ты так влюблена в Сидни?
— Совсем нет! Я влюблена в их музыку! Когда еще мы услышим что-то подобное? Если мне снова придется слушать на патефоне, как Энрико Карузо тянет одну-единственную ноту, я этот патефон расколочу. Я все говорила себе, что осталось учиться всего год, но что потом? Танцовщицей я не стану… Фата и домашние туфли?
Я привыкла считать, что она станет такой же знаменитой, как Анна Павлова, но это было глупо. Она не будет балериной, а я не пойду в колледж. Разглядывая лунные тени на потолке, я вдруг поняла, чем на самом деле были все наши планы, — детскими фантазиями. Но мы больше не были девочками, которые могут мечтать и фантазировать. Я потеряла эту способность в то мгновение, когда отец у меня на глазах поцеловал ту женщину. Все, что я считала истиной, стало ложью. Может быть, поэтому и Луэлла выбросила пуанты на улицу — она тоже больше не могла верить в свою историю.
Я взглянула на нее. Она лежала на спине и смотрела в потолок, волосы разметались по подушке. Видит ли она те же узоры лунного света, что и я, или для нее они совсем другие? Я хотела рассказать ей, как у меня остановилось сердце, как стены разъехались в разные стороны. Как у меня сжимается все в груди, как я боюсь потерять ее из-за Парижа, замужества и будущего, которого у меня не будет. Как я боюсь, что мы уже потеряли отца и что мать останется совсем одна.
Но я ни о чем не рассказала ей. Мне хотелось спать, и я не знала, что другого шанса поговорить с ней у меня не будет. Закрыв глаза, я слушала, как ворочается рядом сестра, пока сон наконец не одолел меня. Это был единственный на моей памяти раз, когда я заснула раньше нее.
Проснулась я в девять утра, в той же самой позе, в которой меня застал сон. Увидела пустую подушку. Села, борясь со сном. Луэлла уже встала. Снаружи ярко светило солнце. Мне не дозволялось спать так долго, и я, ощутив дурное предчувствие, быстро оделась и спустилась вниз. Столовая была совершенно пуста, посуду после завтрака уже убрали. Желудок трепыхнулся.
— Эффи? — Я дернулась, услышав мамин голос.
Она стояла в дверях. Лицо ее от воротничка до лба было безупречно белым.
— Ты проспала завтрак, дурная девчонка. — Она улыбнулась, но бодрость в голосе была явно деланной.
— Почему Неала меня не разбудила?
— Я дала ей выходной.
— Как?
— Иногда полезно побаловать слуг. Пообедаем в городе?
— Вдвоем? — Мы с мамой редко делали что-либо вместе. — А где Луэлла? Папа уже уехал по делам?
— Возьми шляпку, — велела она, надевая свою собственную, украшенную таким количеством перьев, какого хватило бы на целую стаю.
Мы вышли в удушающе жаркий день. Плотные облака нависали над головой, как крышка над кастрюлей, и готовы были сварить нас заживо. Я подумала, что если пойдет дождь, капли, шлепаясь на мостовую, станут шипеть и испаряться.
Надземка домчала нас до Манхэттена, где мы поели в кафе «Мартин», полном расслабленной публики. Веера и шляпы лениво раскачивались, краснолицые официанты в белых куртках изнывали от жары, разнося дымящиеся тарелки. Люди, сидевшие за столиками на галерее, походили на пассажиров корабля. Я вспомнила о затонувшем прошлой весной «Титанике». Как, должно быть, потом страдали те, кто махал им с берега, провожая на смерть.
Мама съела маленький кусочек утки, отложила вилку и достала из сумочки серебряную сигаретницу, которой я раньше не видела. Мама никогда не курила. Но сейчас, пока я ела, она сидела с зажженной сигаретой и смотрела по сторонам. Моя утка оказалась нежной и пикантной, но у меня совсем не было аппетита.
На десерт мама заказала карамельный пудинг для меня и два коктейля «Бренди Александр» для себя. Мама редко пила спиртное, только с папой после обеда в гостиной. Алкоголь раскрасил ее щеки и придал голосу выразительности. Она расслабилась и вдруг стала красивой. Пышная прическа под шляпой вздымалась волной, талия была стиснута «лебединым» корсетом (название это очень подходило ее фигуре), рукава колыхались, глаза горели. Она казалась невероятно привлекательной и совсем не похожей на мою мать.
В обычных обстоятельствах я бы обрадовалась выходу с мамой, но сейчас ситуация была особенной. Сигаретница лежала на столе. Мама щелкала ее крышечкой и смотрела поверх моей головы.
— Не купить ли нам новые платья?
Она была слишком радостной, слишком оживленной.
В желудке вместе с уткой и пудингом (я уже пожалела, что съела их) заворочалось беспокойство. Мне очень не хватало Луэллы, я скучала по ней. Наверное, мама заставила ее идти на репетицию, несмотря на выброшенные туфли, но я знала, что не должна спрашивать.
Мы отправились не к «Селесте», где обычно покупали платья, а на 23-ю улицу. Мама шла на несколько шагов впереди, иногда отводя назад руку, чтобы проверить, не отстала ли я. Она гордо вышагивала мимо витрин, сверкавших всеми оттенками фиолетового и аметистового. Потом она вдруг резко свернула в двери универсального магазина братьев Штерн и пошла медленнее, то задерживаясь у прилавка с духами, то щупая ткань в галантерейном отделе.
Приобретя пару белых перчаток для мамы и пару розовых — для меня, мы ушли из магазина, не примерив ни одного платья, и отправились в Медисон-сквер-гарден. Дождя не было. Облака рассеивались, и между ними появлялись лоскутки ярко-синего неба. Пот пропитал подмышки платья, а мамино лицо под шляпой блестело. Она постоянно вынимала часы из сумочки и проверяла время, щелкая застежкой так часто, как будто эти щелчки толкали ее вперед.
Я очень обрадовалась, когда мы наконец пересекли Медисон-авеню и сели на поезд, идущий до дома. Когда мы доехали до Болтон-роуд, небо стало лазурным. Темные тучи остались далеко на горизонте, и вечернее солнце, как прищуренный глаз, проглядывало в просветы между облаками. Лучи казались почти осязаемыми.
Мама остановилась перед дверью. Папа стоял в холле, без галстука, сюртук расстегнут. Глаза у него были дикие. Мама подошла ближе. Коробка с перчатками задрожала в руках.
— Эффи, иди к себе, — резко велела она.
Коробка выскользнула из маминых рук, но никто не наклонился, чтобы поднять ее.
Я взбежала наверх. Влетела в пустую спальню Луэллы. При виде тщательно застеленной кровати и аккуратного туалетного столика меня охватил ужас. Я распахнула дверцы гардероба: вся одежда висела на вешалках. Репетиции никогда не затягивались так надолго. Где она? Ее не могли настолько быстро отослать в Париж, да еще без одежды. Сердце дернулось, и боль из легких иголочками перекинулась к ребрам. Я съежилась, спрятала лицо в ладони, постаралась дышать медленнее. Когда я встала, кровь бросилась в голову, комната почернела на долю секунды, а потом снова стала четкой. В зеркале кривлялась худая бледная девочка. Я ударила себя кулаком по виску — она сделала то же.
