– Да, разжигала в голове искры. Но многие считали, что ее хлебом не корми – дай только запрячь любимого конька.
– Оседлать. Оседлать любимого конька.
– Без разницы. Людям не терпелось сдать экзамены и вернуться к нормальной жизни.
– Тогда они просто дураки.
– Нил, учитель-энтузиаст – это в некоторой степени удобный миф. На него иногда ведутся подростки, но никак не тридцатилетние лбы. А тебя, кстати, всегда тянуло к женщинам, которые все разложат по полочкам. Как я, например.
Я смешался, а затем вспылил. Анна, кажется, путала два совершенно разных этапа моей жизни.
– То есть ты ставишь себя на одну доску с Э. Ф.? – возмущенно спросил я, подразумевая: считаешь себя такой же знающей, такой же неподражаемой, такой же замечательной?
– Нил, у нас обоих волосы сединой тронуты, нам уже поздновато обижаться.
– Не знаю, не знаю. Но ты, очевидно, возомнила, что можешь все разложить по полочкам. Мне это уже не интересно. И мы, похоже, сильно отклоняемся от темы.
– Нет, не отклоняемся.
– То есть ты теперь отрицаешь, что Э. Ф. была одной из самых экстраординарных личностей, какие тебе встречались?
– Ничего я не отрицаю. Я всего лишь подвожу тебя к мысли – ничего не раскладывая по полочкам, – что не стоит превращать задуманную тобой книгу в хвалебный монолог. Не забывай, что говорила Э. Ф. о словах на «моно-».
– Я не забываю. Монологи монотонны, мономаниакальны и…
– …монокультурны.
Мы рассмеялись. Все стало на свои места, мы по-прежнему оставались друзьями.
– Но ты же не предлагаешь мне, правда ведь, советоваться с Джеффом?
– Могу дать тебе адрес его электронной почты.
– Черт возьми. – У меня в голове мелькнула тревожная мысль. – Вы же не… не это… с Джеффом?
Она подмигнула. На самом деле у нее плохо получалось подмигивать, так же как и правильно произносить некоторые просторечные английские фразы. То ли она подмигнула, то ли просто моргнула.
– Ох уж эти мужики, – только и сказала она. – Ох уж эти англичане.
Домой я привез солидную головку сыра и пару репродукций «алкмарского Рембрандта». Мысленно продолжая перепалку с Анной (и при этом понимая, что следую ее совету), я включил компьютер.
Привет, Джефф.
Вот, свалился на тебя ни с того ни с сего. Встречался в Алкмаре с Анной, она дала мне адрес твоей почты. Я планирую написать небольшую книгу воспоминаний об Элизабет Финч. Не мог бы ты поделиться какими-нибудь историями, занятными случаями, конкретными эпизодами? Интересно также, изменилось ли твое мнение о ней с течением времени. Возможно, ты не захочешь, чтобы я на тебя ссылался, или предпочтешь, чтобы твое имя не афишировалось и было заменено другим. Дай мне знать.
С наилучшими пожеланиями,
Нил
Два дня спустя:
Привет, Нил.
Да, Старуха Финчи была той еще штучкой, согласен? У нее определенно присутствовал, даже не знаю, как выразиться, стиль, способ самоподачи, какой и не снился многим другим училкам. Я ничего не имел против. Спору нет, она много знала, хотя читать обзорный курс всегда проще. Она была преподавателем даже не старой, а древней формации, чем меня и поразила. Я в курсе, что ты давно объявил меня свихнувшимся троцкистом, но ее взгляды на сущность культуры и цивилизации даже близко не стояли к современной философии, к систематической мысли, критической и интеллектуальной теории. Она все время толковала про «методичность», но для меня ее манера читать лекции отдавала самолюбованием. Безусловно, она считала себя «оригиналкой», но, по мне, более подходящим словом будет «дилетантка». Однако, дружище, времена дилетантства в науке давно прошли. Начав преподавать, я использовал ее как контрпример лектора. Помнишь, она рекомендовала нам почитать Гитлера? И еще у нее был какой-то бзик насчет истории раннего христианства. Сейчас бы такой номер не прошел. Не скажу, что она причинила нам большой вред, но ее общая методология и «причудливые воззрения» были не совсем уместны. Можешь цитировать это, сколько душе угодно. Желаю поскорее найти издателя!
Счастливо,
Джефф
P. S. По прошествии стольких лет я, хотелось бы верить, тебя не обижу, если скажу, что ты не просто на ней слегка помешался, но и превратил ее в миф. Это, вообще говоря, не страшно. Всем нам нужны свои маленькие мифы, чтобы держаться на плаву, правда ведь?
Как же меня взбесило слово «маленькие» – плюс еще идиотское обращение «дружище». Вот кусок дерьма, подумал я. К тому же он, считай, признался, что сам слил таблоиду историю про Э. Ф. и Гитлера. Спасибо, хоть не позвал меня вместе выпить и «вспомнить старые времена».
Я невольно признал, что Анна даже столько лет спустя читает меня как открытую книгу. Взять хотя бы ее своевременные примирительные слова о монологе. Помню, как высказывалась на эту тему Э. Ф.: «Не отрицаю, что монолог может оказаться блестящим сценическим приемом. Я всего лишь указываю на его крайнюю искусственность, которая, собственно, и придает ему блеск». За всю свою скромную актерскую карьеру я никогда об этом не задумывался.
До меня дошло, что, помимо наследства по завещанию, Э. Ф. оставила мне еще кое-что: слова и фразы, идеи, которые я не всегда мог понять, а тем более принять, но которые будут преследовать меня на протяжении многих лет.
Еще одно соображение по поводу моей встречи с Анной. Кое-что из сказанного ею подтолкнуло меня к мысли: не скрывался ли за обращенной к миру маской спокойствия и сдержанности Э. Ф. омут (или, точнее, ревущий поток) ярости. Нет, вряд ли. Но потом я вдруг вспомнил, до какой степени удивился, когда одна из моих бывших жен обратилась к гомеопату с вопросом, существует ли средство от ее нынешнего состояния, которое можно описать как «все достало».
Недавний биограф Юлиана пришел к выводу, что все грандиозные замыслы императора окончились неудачей и даже его явные победы – в административной, военной, религиозной сфере – были кратковременны, если не сказать иллюзорны. «Более того, единственной реальной победой „могучего воина“ была реформа налоговой системы». Это напомнило мне, как Э. Ф. предположила, что неудача зачастую представляет больше интереса, чем успех, а стало быть, неудачники могут поведать нам больше, чем победители. Еще она говорила, что мы не можем сказать, даже на смертном одре – особенно на смертном одре, – как о нас будут судить в будущем и будут ли помнить вообще. Мы можем оставить след на песке, который тут же сдует ветром. А можем оставить след в пыли, и его отпечаток сохранится на века, просто потому, что нам случилось жить в Помпеях. Думая о Линде (несмотря на откровение Анны десятилетия спустя), я утверждаюсь в мысли, что всегда буду связывать ее облик с влажным отпечатком ладони на столе в студенческом баре. Я в одиночку осушил сначала свой бокал, потом заказанный для Линды, а когда поднялся из-за стола, отпечатка ладони уже не было – он сохранился только в моей упрямой памяти.
