Приятно было сознавать, что здесь мне доверяют. Я пообещал в скором времени с ним связаться, – может, выберемся вместе пообедать.
– Приезжайте в Эссекс – гостем будете, – предложил он. – На поезде с ветерком…
– Кстати, когда она составила завещание?
– Ой, давно. Лет пятнадцать-двадцать тому назад? Могу проверить, если надо.
– Да, будьте добры.
Мы протянули друг другу руки. Я выгреб содержимое письменного стола и увез с собой. А через неделю с небольшим на мой домашний адрес доставили все ее книги, аккуратно сложенные в коробки.
Несколько месяцев они так и лежали, да и содержимое письменного стола оставалось непотревоженным. Меня сдерживали не оковы ответственности, а скорее предрассудки. Тело ее было кремировано в соответствии с завещанием; память, хранимая до поры до времени родней, знакомыми и бывшими студентами, не могла жить вечно. Но здесь, у меня в квартире, поселилось нечто среднее между телом и памятью. От мертвых листов бумаги непостижимым образом веяло жизнью.
Осторожно, со смешанными чувствами я извлек несколько записных книжек. Толстые, красно-черные бруски в твердых переплетах – дешевый импорт от фирмы «Летящий орел» из Шанхая. Это меня удивило: я ожидал увидеть элегантную канцелярскую продукцию в замшевых переплетах нежных оттенков. Но потом вспомнил, что такое же удивление вызвали у меня ее дешевые сигареты в изысканном портсигаре из черепахового панциря. Все записные книжки были пронумерованы рукой Э. Ф. Некоторые номера отсутствовали, но дат не было нигде. Не было и внутренней последовательности: очевидно, Э. Ф. не раз возвращалась к этим записям, чтобы внести исправления и комментарии. Почерк можно было бы назвать курсивом – упрощенным или же персонифицированным. Все записи, исключительно карандашные, будто говорили: мысль недолговечна и легко стирается. А почерк Э. Ф. варьировался, но в зависимости от чего – то ли от возраста, то ли от усталости, то ли от настроения, – утверждать не берусь.
За бокалом вина я принялся скользить взглядом по строчкам.
• Быть стоиком в эпоху саможаления – значит обрекать себя на клеймо нелюдимости, нет, хуже: бесчувственности.
• Все личное есть политическое – так звучит мантра дня на протяжении десятилетий. Небольшое уточнение. Скорее все личное есть историческое. (И все личное, не будем забывать, есть также истерическое.)
• Как ни странно, есть мужчины, которые внушают себе, что похоть – это эмоция. Более того, одна из первичных.
• Но есть и множество таких, которые путают чувство вины с прощением. Им невдомек, что между этими крайностями существуют градации.
• Недавно одна женщина назвала себя «невероятно правдивой». Что за глупая театральщина. У правдивости градаций нет. Градации есть у лживости, но это другой вопрос.
• «Философы не могут прийти к согласию насчет количества страстей». д/обсужд. в ауд.
Нет, стоп. Не успев начать, я уже превращаю эти заметки в «Остроумие и мудрость Элизабет Финч». Она бы пришла в ярость – как от пресловутого описания в три обтекаемых эпитета, которое только путает читателя. Я уже причисляю ее к классикам, не спросив разрешения. А сам даже не уверен, что изучаю ее собственные мысли. Вот эта последняя, к примеру, насчет количества страстей – явно же цельнотянутая.
А как насчет следующей: «Задача настоящего – исправить наше понимание прошлого. И эта задача становится особенно актуальной, когда прошлое непоправимо». Вот это, предположительно, голос Э. Ф.; однако с таким же успехом это может оказаться переводом цитаты из какого-нибудь европейского философа-историка двух последних столетий.
Одни пункты укладываются в абзац, другие – в страницу, некоторые сопровождаются отсылками, но большинство – нет. Есть обрывки, есть причуды.
• Св. Себастьян // еж
Здесь, вверху страницы, особняком стоит какое-то сокращение:
• Г. Б.
Гастон Башляр? Голден-Бич? Господь Бог?
И еще одна изолированная запись, тоже вверху страницы:
• Ю., ум. в 31 год
Это заинтриговало меня более всего остального. Простые, горестные обозначения. Что я там наговорил про вуайериста, сидящего у меня внутри? Воображение услужливо нарисовало молодого человека, возбуждавшего особый интерес Э. Ф. В моем представлении – хорошо сложен, выше ее ростом. Быть может, двоюродный брат или друг Кристофера? Или ее первый любовник? Но с какой стати я решил, что это мужчина? Как бы то ни было, это человек, которого она горячо любит. Он умер в тридцать один год? Внезапно открывшаяся редкая форма рака, мотоциклетная авария, а то даже и суицид. Э. Ф. окаменела от горя, сердце парализовано, заморожено на долгие годы… или навечно?
Я потрясен – не в последнюю очередь – пошлой сентиментальностью картинок, вброшенных моей разыгравшейся фантазией. Э. Ф. сгорела бы со стыда за своего студента. И все же…
Через несколько дней мне позвонил Кристофер.
– Завещание оформлено восемнадцать лет назад. Дополнительных распоряжений нет. Требуется простое утверждение – так уверяет меня адвокат. Зная эту братию, рискну предположить, что дело затянется по меньшей мере на год.
– Спасибо. А могу я спросить… – Мне трудно было подобрать нужные слова.
– Валяйте, спрашивайте.
– Это может прозвучать немного странно. И все же. Не было ли у нее в молодости близкого человека с именем или фамилией на «Ю»?
– Как-как? Наю? Н-а-ю?
– Нет, просто по первой букве «Ю». Не знаю, что и думать. Вероятно, это человек, хорошо знавший Элизабет. Не исключено, что кто-то из ваших друзей.
– Хм, таких «Ю» немало. Юрген, Юстас, Юродивый какой-нибудь. Ну, был у меня старый приятель Юджин Мартин, ни одной юбки не пропускал. Любил приговаривать: «Не доверяй мужику с двойным именем». Ха-ха. Слушайте, а этот Юджин точно водился с Лиз? Хотите – могу ему звякнуть.
– Не стоит, в этом нет необходимости. Тот «Ю», который меня интересует, умер в возрасте тридцати одного года. Не припомните ли кого-нибудь из своего окружения или, возможно, друга семьи?..
Я решил не уточнять, что это могла быть женщина. Мы с ним еще не так близко сошлись.
Кристофер призадумался.
– В таком возрасте единицы умирают. Нет, ну был, конечно, Бенсон – аккурат лет тридцати. Ушел в лес и на суку повесился, бедолага.
– А он знал Элизабет?
– Нет, откуда? Он, как я говорю, входил в мужской клуб для тех, кто пьян и глуп. О, вспомнил. Звали его Тоби.
– Ну ладно, если что-нибудь придет на ум…
– Всенепременно. Вы, кстати, заезжайте в наши края. На поезде, с ветерком.
Из записных книжек Э. Ф.:
• Можно кичиться провалом точно так же, как иные кичатся успехом.
Стоит ли говорить, что ей было не свойственно ни первое, ни второе. И вообще у меня есть большие сомнения в том, что она примеряла к себе провал и успех.
