Дважды подряд она отменяла или, точнее, откладывала наши встречи с одной и той же формулировкой: «В силу непредвиденных, но упрямых фактов разрушения наружной оболочки». До меня так и не дошло, что она медленно угасала. Без прощаний, без каких-либо требований, без предсмертных записок. Позже я представлял себе, как она умирала: стоически, не жалуясь, молча, почти тайно. О похоронах меня известил некий Кристофер Финч – видимо, ее брат; до того момента я пребывал в заблуждении, что она росла единственным ребенком в семье. В малом ритуальном зале холодного кирпичного крематория в южной части Лондона собралось человек тридцать. Из динамиков раздавались мелодии Баха, отрывки из сочинений Джона Донна и Эдуарда Гиббона, затем брат произнес незатейливое, трогательное прощальное слово, посвященное главным образом их с сестрой общему детству; посмотрев на гроб, он разрыдался. Увидев несколько знакомых лиц, я покивал, перед уходом пожал руку Кристоферу Финчу и наотрез отказался идти в поминальный зал этажом выше, а потом и в ближайший паб, где ждали бутерброды и вино. Почему-то я не мог заставить себя говорить о ней с незнакомцами, задавать стандартные вопросы и получать стандартные ответы. И при этом отмечать, как все громче звучат голоса и раздаются неловкие смешки, которые множатся и перерастают в пронзительный хохот. Да это ж без всякой задней мысли, гости-то покуда живы, а Лиз не стала бы возражать, правда ведь – чай, не зануда какая-нибудь была наша Лиз, уж это точно. Слушай, а помнишь, как… Нет, об этом молчок. Но мне ко всему прочему хотелось избежать состязательной скорби – на таких мероприятиях это не редкость. Кто лучше всех ее знал, кто больше всех горюет. Я не хотел ни с кем делить Элизабет Финч и унес ее домой в своей памяти.
В письме из какой-то юридической конторы сообщалось, что Элизабет завещала мне все свои записи и библиотеку для последующего использования по моему усмотрению. Я был польщен и в то же время озадачен. Две выпущенные ею книги давно не переиздавались. В мечтах воображал, что она отписала мне неожиданный поздний шедевр, который при моем участии будет представлен миру. Сидящий во мне тайный вуайерист задавался вопросом, не осталось ли после нее беспощадных, саморазоблачительных дневников; временами мое непристойное воображение могло соперничать с фантазиями самых похотливых ее учеников. Почему-то мне хотелось непременно обнаружить какую-нибудь тайну, пусть даже невинную – легкое пристрастие к игре на скачках (Э. Ф. в кассе ипподрома! Или у телефона – звонит какому-то сомнительному типу, своему «личному букмекеру»!). Но разумное начало быстро отмело такие невероятные домыслы. Мне казалось, что Э. Ф., которая неустанно контролировала свою жизнь, столь же тщательно проконтролировала и наследственные дела. Вероятно, меня будет ждать записка с четкими инструкциями.
Я доехал до краснокирпичного жилого дома в западном Лондоне, куда меня никогда не звали. Все говорило о том, что раньше внизу дежурил одетый в ливрею портье; теперь ему на смену пришел кодовый замок на входной двери. Меня поджидал Кристофер Финч, единственный родственник и душеприказчик. Жизнерадостный, седой, розовощекий крепыш в коротком пальто автомобилиста поверх синего костюма и при квазиполковом галстуке. На вид столь же нетаинственный и неэкзотичный, сколь экзотична и непроницаема была его сестра.
– Даже не представляю, чего ожидать, – сказал я.
– Я и сам в неведении. Но я-то человек простой, не литератор какой-нибудь. Однако же хорошие детективчики люблю. Приятно иногда отвлечься.
– Да, это еще никому не вредило.
– Ага, только я читаю такие книжицы, которые моя сестра облила бы презрением.
– По-моему, презрения в ней было куда меньше, чем ей приписывали, – сказал я и тут же осекся – не стоило так далеко заходить. – Простите… вы ведь ее брат.
– Ну да, только не надо мне втирать, что она бы похвалила Алистера Маклина, Десмонда Бэгли и Дика Фрэнсиса.
– Трудно представить, с каким лицом она взялась бы за такое чтиво.
Он хмыкнул:
– Так же не представишь, чтобы она умяла полный английский завтрак.
В ее квартире, отделанной в коричнево-бежевых тонах, царил безупречный порядок, по стенам были развешаны книжные полки и небольшие офорты, в углу стоял торшер с громоздким абажуром. В гостиной не было телевизора, на кухне отсутствовала микроволновая печь – там находились только миниатюрный холодильник, допотопная газовая плита и электроплитка «Беби Беллинг»; в картонной коробке на полу хранились полиэтиленовые пакеты. Односпальная кровать, встроенные шкафы, тусклая прикроватная лампа. Никаких комнатных растений. Очень старый портативный проигрыватель стоял на боку, возле стопки долгоиграющих пластинок. Радиорепродуктор «Робертс» был подлинный – не какой-нибудь винтажный римейк. В домах и квартирах, опустошенных смертью, часто витает дух заброшенности и уныния; в скорбную пору нам свойственно очеловечивать такие места. Но здесь ничего подобного не наблюдалось – видимо, оттого, что Э. Ф. не приросла к этому жилищу, не полюбила его, а лишь оставалась тут посторонней. И жилище платило ей той же монетой равнодушия (как еще это выразить, если не прибегать к антропоморфизму?), свысока взирая на наше появление.
Я обвел глазами книжные полки:
– Десмонда Бэгли явная недостача.
Кристофер Финч посмеялся.
– Когда вы с ней виделись в последний раз? Если мне будет позволено…
– За несколько дней до ее кончины. А раньше, бывало, по году не виделись, а то и дольше. Я в город часто наезжаю, мы с ней обедать ходили. В безалкогольную закусочную. Как вы понимаете, выманить ее за город было непросто.
– А где вы?..
– В Эссексе. Уж такая даль – на поезде с ветерком.
Он сообщил об этом с иронией, но без обиды, просто констатировал факт: вот такой была его сестра.
И продолжал:
– Раньше-то я в полгода раз непременно в город наведывался. Это уж со временем реже стал ездить.
– Она умела людей отсекать, – сказал я. – Вежливо, но твердо.
– Что ж поделаешь, если характер такой. Почти до самого конца помалкивала про свои хвори. Ни с кем делиться не собиралась.
Мы встретились взглядом. Трудно было представить более несхожих брата и сестру. Даже вежливость они понимали по-разному.
– Вы на меня не смотрите, занимайтесь своими делами. Я только проверю: вдруг в холодильнике грешным делом спиртное выдыхается.
В незапертом конторском шкафу хранились все документы, связанные с банками, адвокатами, бухгалтерией, страховкой и так далее. На самом видном месте лежало завещание.
Ее дубовый письменный стол английской работы, изготовленный в стиле «Искусств и ремесел», оказался единственным предметом мебели, выполнявшим не только утилитарную функцию. Он тоже был не заперт. Папки, тетради, бумаги, распечатки.
– Прямо не знаю, с чего начать, – сказал я.
– А вы не хотите все с собой забрать? Если ненароком прихватите какие-нибудь фамильные реликвии, можете позже завезти.
