Широко принятая мысль, высказываемая конструктивистами, состоит в том, что понятия, которые мы применяем в обиходе, говоря об эмоциях, на самом деле не описывают их по отдельности, а представляют собой собирательные наименования целых категорий чувств. Это наблюдение восходит по крайней мере к Уильяму Джеймсу – в статье 1894 года «Физическая основа эмоции» он заметил, что существует по сути неисчислимое количество отдельных эмоций, и каждое соответствует некоему возможному телесному состоянию
[119]. «Страх промокнуть – не тот же, что страх перед медведем», – писал он. Ныне ученые способны описывать эти различия и отслеживать ту или иную деятельность мозга, связанную с такими вот вариантами эмоции. Например, один показательный эксперимент иллюстрирует, что страх внешней угрозы – вроде змеи или скорпиона – и страх внутренней угрозы – допустим, удушья, – пусть и называются страхами, однако представляют собой разные психические состояния и даже связаны с разной нейронной активностью в мозге.
Этот эксперимент поставили на пациентах с повреждениями амигдалы. Амигдала играет роль в возникновении многих эмоций, в том числе страха, но страха не всякого. В этом эксперименте испытуемые, ничего не чувствовавшие, когда у них по рукам ползали змеи и скорпионы, пережили страх и панику, когда в воздух, которым они дышали, ввели изрядный объем углекислого газа – а он создает у человека ощущение удушья
[120]. По словам лидера конструктивистской школы Лизы Фельдман Барретт, «люди объединяют в одну категорию очень разные случаи [эмоций] и дают им общее название»
[121].
Верно и обратное: конструктивисты подчеркивают, что в точности так же, как мы не различаем эмоциональные состояния и сваливаем их в одну кучу под общим названием, мы, бывает, усматриваем разницу там, где ее нет, то есть эмоциональные категории, которыми мы пользуемся, иногда пересекаются. Например, как я уже говорил, страх и беспокойство рассматриваются порознь: страх считается реакцией на некий конкретный предмет или сумму обстоятельств, а беспокойство – размытым страхом, направленным в будущее. Однако в житейских ситуациях границы, бывает, размываются, и страх от беспокойства отличить затруднительно. Если вы очень больны и вас тревожит смерть, кто-то может отнести это переживание к страхам, а кто-то – к беспокойству, но как ни назови, эмоция одна и та же.
Конструктивисты считают, что слова, которыми мы обозначаем страх, беспокойство и все прочие эмоции, какие только можем вообразить, пусть и широко употребляемы, фундаментальным значением почти не наделены. По мнению конструктивистов, мы в детстве, осваивая родной язык, учимся валить в одну кучу различные эмоциональные переживания именно так, как это принято в нашем конкретном языке и культуре. Та же тенденция – и в цветовом восприятии. В большинстве языков/культур есть конечное количество названий для оттенков цвета – например, красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Однако физика говорит нам, что оттенков неисчислимое множество, целый диапазон от красного до фиолетового, между ними – непрерывный спектр. Конструктивисты рассматривают понятия, которыми мы описываем эмоции, как некую условность, как и наши названия для цветовых оттенков.
Существует множество кросс-культурных исследований, показывающих, что языки различных культур зачастую противоречат друг другу в том, каким «основным» цветам приписывают названия. В некоторых случаях радикально различается даже количество цветов, для которых в разных культурах есть названия. Едва ли не лучше всего конструктивистскую точку зрения иллюстрирует аналогичное изучение слов, обозначающих эмоции. Благодаря широким возможностям для путешествий и всемирной коммуникации межкультурный обмен и взаимное проникновение настолько сильны, что трудно отыскать культуру, на которую не влияют другие, однако такие культуры существуют. Например, племя илонготов на Филиппинах, благоденствующее в уединенном лесном углу и сопротивляющееся любым попыткам ассимиляции и модернизации. У илонготов есть обозначение для эмоции, которую они называют лигет, уникальной именно для этого племени, – и немудрено: она описывает переживание сильной, эйфорической агрессии, какая сопровождает охоту за головами.
Есть примеры и менее экзотические. Возьмем грусть и гнев. На Западе это две разные эмоции, а вот в Турции (и в турецком языке) считаются единым переживанием, оно называется kxzgxnlxk
[122]. В более общем смысле эмоции, подобные гневу, более характерны для западных культур, где подчеркивается автономность отдельных людей, нежели для культур Востока, где упор делается на гармонию и взаимозависимость между людьми
[123]. В таитянском языке, между тем, нет слова, которое можно перевести как «грустный». Один ученый описал таитянина, у которого жена, забрав детей, переселилась на другой остров
[124]. Тот человек сказал, что чувствует себя «без сил», и решил, что нездоров.
В английском языке есть слова, обозначающие сотни эмоций. В других языках их гораздо меньше – например, всего семь в языке чевонг на Малайском полуострове. Как сказал один исследователь эмоций: «В различных языках распознаются разные эмоции. Пространство эмоций в различных языках дробится по-разному»
[125]. И дело не в том, что разные люди переживают разные эмоции, а в том, что категории эмоций, определяемые в разных культурах, более-менее условны.
Это поддерживает представление о том, что наши чувства – не жестко прошитые в нас реакции на те или иные архетипические стимулы, как предполагал Дарвин. В статье на эту тему, которую мы написали в соавторстве с Бэрретт и Ралфом Эдолфсом, Бэрретт заявляет, что наука пока что не выявила по-настоящему объективные критерии того, как достоверно определить, находится некий человек или животное в том или ином эмоциональном состоянии или же нет
[126]. Эдолфс, как и большинство исследователей эмоций, признаёт это, однако не заходит так далеко, отметая привычные категории. Какое направление мысли верно, еще только предстоит узнать.
