Сесили не слышит, как отец спускается с сеновала, потому что она слышит только шорох обрезков, звук, который издалека кажется похожим на шорох, но вблизи – напоминает царапанье вилки по тарелке. Она не слышит, как отец отпирает дверь сарая снаружи, потому что она слышит только свистящее дыхание дракона. Оно совсем рядом, пахнущее железом, оно обдает ее волосы. Она не слышит, как дверь сарая со скрипом открывается, как протестует ее ржавый металл, потому что она слышит только биение собственного сердца.
В сарай проливается солнечный свет, и Сесили видит дракона.
Он меньше, чем она все эти годы представляла. Но это не значит, что он не большой. Его глаз совсем близко к ее глазам, он размером с целую тарелку, а его рот…
(О, Сесили боится, она боится так, как никогда прежде не боялась.)
…его рот – у ее левой руки.
Зубы – на ее запястье. Мокрые пальцы, и она не может почувствовать, где у него язык, и осознает только то, что ее рука – у дракона во рту. Чешуя – черная, как окисленное железо – она чувствует ее, но не непосредственно, потому что зубы дракона – вокруг ее запястья.
Она гадает, почему дракон еще не откусил ей руку. А потом слышит голос отца, который кричит что-то нечленораздельное. Она помнит и его хватку на своем запястье.
Она убирает руку из пасти дракона – медленно, аккуратно.
Он ее отпускает.
Сесили поднимается на ноги. Смотрит в глаз дракона, странный зрачок сужается при свете солнца. Она поднимает руку, чтобы проверить, не идет ли кровь, и когда смотрит на нее, то солнце падает на кольцо, которое подарил ей Нолан.
Дракон смотрит, и вокруг него, будто биение сердца, пульсирует голод.
Сесили провела много лет, рассказывая дракону о себе. Она рассказывала ему о каждом своем желании и стремлении, что были у нее с тринадцати лет. Она рассказывала ему о мечтах, о страсти и о вожделении. Она рассказывала ему о своих надеждах. Рассказывала о своих потребностях.
Она думала, он не слушал, но теперь понимает: дракон рассказывал ей о том же самом. Он рассказывал ей о своем голоде каждый раз, когда она его видела. Он просил ее о единственной вещи, что она могла ему дать, а то, что она давала ему, никогда не могло его насытить, и теперь она понимает, почему.
Сесили снимает с пальца золотое кольцо. Отец у нее за спиной кричит ей остановиться. Он шагает к ней, он излучает давно знакомый гнев, большой и сильный, нарочито пугающий.
Дракон смотрит на него, и отец замирает на месте. Отец переживал это много раз, и каждый раз ему не удавалось заставить дракона подчиниться. Сегодня это не изменится. Дракон знает это, и отец Сесили тоже.
Сесили кладет кольцо себе на ладонь. Она уже придумывает, как будет извиняться перед Ноланом, но думает, что он поймет.
Дракон опускает голову – тянется, как лошадь к сахарному кубику. Сесили не чувствует ни губ, ни языка, но чувствует, как дракон щелкает зубами о металл.
А потом кольцо исчезает и, впервые на памяти Сесили, драконий голод тоже. Не то что становится сносным, пренебрежимым – он исчезает совсем. Сесили может дышать, хотя от падения у нее болят ребра. Воздух становится по вкусу похожим на пыль, солнечный свет, чистый пот и луговую траву, и дракон больше не голоден, а отец Сесили замолкает у нее за спиной.
– Ты не должен есть железо, – шепчет Сесили. – Ты должен есть золото.
Дракон не отвечает. Он смотрит в сторону открытого проема и машет крыльями, совсем как птица, и Сесили не может сдержать смех. Но ее смех сходит на нет, когда она видит яркие золотые прожилки, растекающиеся вдоль перепонок крыльев, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее.
– Нет, – говорит ее отец. – Нет, он… ты не можешь давать им все, чего они хотят, Сесили, ты не понимаешь, ты должна дать им понять, кто главный, иначе…
– Иначе что? – отвечает Сесили, но отец не отвечает, как отвечал обычно, потому что его дракон шагает к нему. Отец пятится, выходит из сарая, и дракон выходит тоже, медленно, покачиваясь. Золото еще разливается по его темным крыльям, как огонь, пожирающий щепки. Когда дракон выходит на свет, он широко расправляет крылья, так широко, что они заслоняют всю дверь. Сесили следует за драконом.
Впервые на их памяти дракон не голоден, и Сесили не боится.
Сесили восемнадцать, и в ее сарае нет дракона. Сарай пуст, а дракон летает в небе над домом, и она может говорить о нем с кем только захочет.
Может, просто пойти к нему и поговорить? Скотт Линч
Скотт Линч (scottlynch.us) родился в городе Сент-Пол, Миннесота, в 1978 году. Является автором номинированного на Всемирную премию фэнтези романа «Хитрости Локка Ламоры» и его сиквелов, а его короткая проза публиковалась во множестве антологий. В 2016 году Скотт променял равнины Висконсина на горы и долины Массачусетса и женился на своей давней партнерше и коллеге по научно-фантастическому цеху Элизабет Бир.
После Сайпана летом сорок четвертого Эмери Блэкберну предстояла долгая адаптация. Сначала к внезапному получению пары японских пуль, по одной в каждую ногу, а потом к мучительной и тоскливой эвакуации на госпитальном корабле. Потом случился гепатит, который отключил его до самых Гавайев. Не тех открыточных Гавайев, где от одного взгляда на медсестер бросает в жар, а нежных белых пляжей и мороженого больше, чем способен осилить трезвый выздоравливающий. В случае Эмери все медсестры были холодны, а интимные отношения были возможны лишь с механическими стропами, которые поддерживали его медленно заживающие ноги. Он провел два месяца на кровати, ощущая себя наполовину человеком, наполовину рогаткой.
Встав же на ноги, он адаптировался к тому, чтобы ковылять на костылях, потом без них, потом уже ходить почти нормально, и это случилось как раз вовремя, чтобы врачи успели спасти его печень. Его глаза, которые он проверял в зеркале не более тридцати раз в день, постепенно утратили яркий оттенок спелого манго. Однако Эмери так и не суждено было вернуться в Четвертую дивизию морской пехоты. Следующим, к чему ему следовало адаптироваться, стало (в таком же порядке) существование атомных бомб, капитуляция Японии, окончание войны и почетная, хотя и спешная демобилизация из Корпуса.
Эмери отсеяли в конце сорок пятого, когда он весил на тридцать фунтов меньше и ходил с мультяшной хромотой (и оставшимися навсегда фантомными дырами в мышцах бедер). Его банковский счет существенно пополнел от компенсации по ставке рядового первого класса, а еще он стал счастливым обладателем медали с профилем Джорджа Вашингтона, чтобы та напоминала ему о решающем различии между прикрытием и сокрытием. Хотя такую он получил бы, даже если бы не выжил.
Возвращение в округ Карбон, штат Вайоминг, далось нелегко. Эмери попал в первую волну из миллиона похожим образом выброшенных на берег мужчин, на четыре года отреченный от цивилизованного мира, так что все проходило сложнее, чем нужно, и медленнее, чем навозный шарик катился в горку. Тем не менее к тому моменту он уже хорошо умел адаптироваться. Со временем он адаптировался и к тому, что его дом находится в Реунион-Крик с населением в триста пятнадцать человек плюс один. Там он адаптировался к пустому чувству пребывания в городке, который больше не был ему родным, и к внезапному осознанию того, что он вернулся сюда лишь повинуясь тупому рефлексу. Эмери стоял на пороге возмужалости, в двадцать четыре года ощущая себя на все двести, и гадал, на что он рассчитывал, когда ехал в эту старую знакомую дыру и чем она могла заполнить его пустующие десятилетия будущего.
