– В настоящее время кажется странным строить планы, – сказала Франсуаза. – Мы уже так привыкли жить во временном.
– Однако ты никогда не верила особо в войну, – улыбнувшись, заметил Пьер. – Не начинай сейчас, когда все, похоже, примерно утряслось.
– Я думаю не об этом, – возразила Франсуаза, – но будущее перечеркнуто.
И это не столько из-за войны, но неважно. Она и так была уже очень довольна получить возможность изъясняться. Благодаря такой двусмысленности она давно перестала быть предельно искренней.
– Это верно, все мы потихоньку стали жить без будущего, – заметил Пьер. – К этому пришли почти все люди, думаю, даже самые большие оптимисты.
– Это-то все и губит, – заметила Франсуаза, – ничто не имеет продолжения.
– Ну нет! Я так не считаю, – с увлеченным видом сказал Пьер. – Напротив, из-за надвигающихся угроз для меня все становится бесценным.
– А мне все кажется напрасным, – продолжала Франсуаза. – Как тебе объяснить? Раньше, что бы я ни предпринимала, меня, казалось, все захватывало. Например, мой роман: он существовал, он требовал быть написанным. Теперь писать значит лишь нагромождать страницы.
Франсуаза оттолкнула кучку розовых креветочных шкурок, которые она освободила от мяса. Молодая женщина с необыкновенными волосами сидела теперь одна перед двумя пустыми стаканами; она утратила свой оживленный вид и в задумчивости водила по губам помадой.
– Дело в том, что мы отторгнуты от собственной истории, – сказал Пьер. – Однако мне кажется, что это, скорее, некое обогащение.
– Разумеется, – с улыбкой отозвалась Франсуаза. – Даже на войне ты опять найдешь способ обогатить свою личность.
– Но почему вы решили, что такая вещь может произойти? – внезапно вмешалась Ксавьер, вид у нее был надменный. – Люди все-таки не настолько глупы, чтобы стремиться быть убитыми.
– Их мнения не спрашивают, – отвечала Франсуаза.
– И все-таки те, кто решает, тоже люди, и они не сумасшедшие, – с неприязненным презрением настаивала Ксавьер.
Разговоры о войне или политике всегда раздражали ее своим пустым легкомыслием. Тем не менее Франсуазу удивил ее агрессивный тон.
– Они не сумасшедшие, а просто выбиты из колеи, – сказал Пьер. – Общество – странная машина, у нее нет хозяина.
– Ну и что! Я не понимаю, как можно позволить этой машине раздавить себя, – возмутилась Ксавьер.
– А что вы хотите, чтобы люди сделали? – спросила Франсуаза.
– Чтобы не склоняли головы, как бараны, – сказала Ксавьер.
– Тогда надо вступать в какую-нибудь политическую партию, – сказала Франсуаза.
Ксавьер остановила ее:
– Великий боже! Мне не хотелось бы пачкать этим рук.
– Тогда вы станете бараном, – возразил Пьер. – И так всегда. Бороться с обществом вы можете лишь общественным способом.
– Во всяком случае, – продолжала Ксавьер, лицо которой покраснело от злости, – будь я мужчиной, если бы за мной пришли, я просто не пошла бы.
– И чего бы вы добились? – сказала Франсуаза. – Вас увели бы в сопровождении двух жандармов, а вздумай вы упираться, поставили бы к стенке и расстреляли.
С безучастным выражением лица Ксавьер произнесла:
– И то верно, вам ведь кажется так страшно умереть.
Чтобы рассуждать со столь упорной недобросовестностью, Ксавьер должна была быть в ярости. У Франсуазы создалось впечатление, что этот выпад предназначался специально для нее, она понятия не имела, какая оплошность вменялась ей в вину, и в недоумении взглянула на Ксавьер. Это благоухающее лицо, излучавшее такую нежность… Какие ядовитые мысли внезапно исказили его? Они злобно расцветали под этим упрямым лобиком, укрытым шелковистыми волосами, и у Франсуазы не было от этих мыслей защиты. Она любила Ксавьер, она не могла больше выносить ее ненависть.
– Вы только что говорили, как отвратительно позволить убивать себя, – сказала она.
– Но совсем другое дело, когда умираешь умышленно, – возразила Ксавьер.
– Убить себя, чтобы не быть убитым, не означает умереть умышленно, – заметила Франсуаза.
– Во всяком случае, я предпочла бы, – сказала Ксавьер и добавила с усталым, отсутствующим видом: – К тому же есть и другие способы, всегда можно дезертировать.
– Знаете, это не так легко, – заметил Пьер.
Взгляд Ксавьер смягчился, она вкрадчиво улыбнулась Пьеру.
– Вы сделали бы это, будь такая возможность? – спросила она.
– Нет, – отвечал Пьер, – по тысяче причин. Прежде всего пришлось бы навсегда отказаться вернуться во Францию, а тут мой театр, моя публика, тут мое творчество имеет смысл и шансы оставить свой след.
Ксавьер вздохнула.
– И то правда, – сказала она с опечаленным и разочарованным видом. – Вы тащите за собой столько старого хлама.
Франсуаза вздрогнула – фразы Ксавьер всегда имели двойной смысл. А не относила ли она и Франсуазу к старому хламу? Не упрекала ли она Пьера в том, что тот хранит любовь к ней? Порой Франсуаза замечала внезапно наступавшее молчание, если ей случалось нарушить их уединенный разговор, или недолгую угрюмость, если Пьер немного отвлекался от Ксавьер. Обычно она не обращала на это внимания, однако сегодня это казалось очевидным: Ксавьер хотелось бы чувствовать Пьера свободным, хотелось, чтобы он один был с ней.
– Этот старый хлам, – сказал Пьер, – да это же я сам. Нельзя отделить человека от того, что он чувствует и что любит, от жизни, которую он себе построил.
Глаза Ксавьер сверкнули.
– А вот я, – начала она с несколько театральной дрожью, – я уехала бы куда угодно и когда угодно. Нельзя зависеть от какой-то страны, от какого-то ремесла; ни от кого и ни от чего, – порывисто закончила она.
– Но вы просто не понимаете: то, что ты делаешь, и кто ты есть, – это одно целое, – возразил Пьер.
– Все зависит от того, кто ты, – заявила Ксавьер с вызывающе задушевной улыбкой; она ничего не делала, и она была Ксавьер; она была ею несокрушимым образом.
Помолчав немного, Ксавьер произнесла с исполненной ненависти скромностью:
– Разумеется, в таких вопросах вы разбираетесь лучше меня.
– Однако вы полагаете, что небольшое количество здравого смысла стоит больше, чем все это знание? – весело сказал Пьер. – Почему вдруг вы начали нас ненавидеть?
– Я вас? – удивилась Ксавьер.
Она широко раскрыла большие простодушные глаза, но губы ее оставались судорожно сжатыми.
– Надо, чтобы я сошла с ума.
– Вас раздосадовало, что мы опять заговорили о войне, в то время как строили такие увлекательные планы?
– У вас полное право говорить о том, что вам нравится, – заметила Ксавьер.
