– Да, – с задумчивым видом отвечал Пьер, мешая ложкой оставшийся кофе. – А почему ты, в сущности, противишься этому проекту? – спросил он. – Если мы не совершим это путешествие на будущий год, то, боюсь, нам никогда уже его не осуществить.
Франсуаза ощутила досаду, но до того незначительную, что была этим чуть ли не удивлена. Она все воспринимала приглушенно и смягченно, словно укол кокаина притупил чувствительность ее души.
– Но пьеса тоже рискует никогда не быть сыгранной, – заметила она.
– Наверняка мы еще сможем поработать, когда не будет больше возможности покидать Францию, – пожав плечами, коварно сказал Пьер. – И потом, моя пьеса не самоцель. Мы столько работали в своей жизни, тебе не хочется каких-то перемен?
И это как раз в тот момент, когда они были близки к цели: в течение следующего года она закончила бы свой роман, а Пьер наконец пожал бы плоды своей десятилетней работы. Она отлично сознавала, что год отсутствия – это своего рода крах, но вспоминала об этом с каким-то ленивым равнодушием.
– О! Что касается меня, ты знаешь, как я люблю путешествовать, – сказала она.
Бороться не стоило труда, она знала, что побеждена, но не Пьером, а самой собой. Та тень сопротивления, которая все еще теплилась в ней, была недостаточно сильна, чтобы надеяться довести борьбу до конца.
– Тебя не прельщает возможность представить себе нас на палубе «Кайро-Сити», созерцающими приближающийся греческий берег! – сказал Пьер. Он улыбнулся Ксавьер. – Вдалеке, как крохотный смешной монумент, виднеется Акрополь. Мы быстро берем такси, которое, трясясь, доставит нас по ухабистой дороге в Афины.
– И мы пойдем обедать в Национальный сад, – подхватила Франсуаза, весело взглянув на Ксавьер. – Она вполне способна полюбить жареные креветки и бараньи потроха, и даже вино со смолистым привкусом.
– Наверняка полюблю, – отозвалась Ксавьер. – Что мне не нравится, так это благоразумная кухня, которая существует во Франции. Вот увидите, там я стану обжорой.
– В этом отношении все примерно так же омерзительно, как в китайском ресторане, где вы получали удовольствие, – сказала Франсуаза.
– А мы будем жить в тех самых кварталах с маленькими лачугами из дерева и жести? – спросила Ксавьер.
– Не получится, там нет отелей, – отвечал Пьер. – Это месторасположение эмигрантов. Но мы будем проводить там много времени.
Приятно будет увидеть все это вместе с Ксавьер, ее взгляд преображал любые предметы. Когда только что ей показывали бистро Центрального рынка, груды моркови, бродяг, Франсуазе почудилось, будто она все это видит впервые. Она взяла горсть розовых креветок и стала их чистить. Под взглядом Ксавьер кишащие набережные Пирея, синие лодки, грязные ребятишки, пропахшие маслом и жареным мясом таверны откроют еще неизведанные богатства. Она посмотрела на Ксавьер, потом на Пьера. Она любила их, они любили друг друга, они любили ее; вот уже не одну неделю все трое жили в радостном упоении. И как бесценно было это мгновение с этим светом раннего утра на пустых банкетках «Дома», с запахом намыленной каменной плитки и легким привкусом свежих продуктов моря.
– У Берже великолепные греческие фотографии, – сказал Пьер, – надо будет их у него попросить.
– Верно, вы ведь собираетесь обедать у этих людей, – с ласковым недовольством заметила Ксавьер.
– Если бы была только Поль, мы бы вас взяли, – сказала Франсуаза. – Но с Берже сразу все становится так официально.
– Труппу мы оставим в Афинах, – продолжал Пьер, – а сами объедем весь Пелопоннес.
– Верхом на муле, – добавила Ксавьер.
– Отчасти на муле, – согласился Пьер.
– И у нас будет множество приключений, – добавила Франсуаза.
– Мы похитим красивую греческую девочку, – сказал Пьер. – Помнишь маленькую девочку в Триполи, которая внушила нам такую жалость?
– Прекрасно помню, – отвечала Франсуаза. – Ужасно было думать, что всю свою жизнь она наверняка будет прозябать на этом пустынном перекрестке.
Ксавьер насупилась.
– Потом придется таскать ее с собой, это будет очень обременительно, – заметила она.
– Можно отправить ее в Париж, – сказала Франсуаза.
– Но потом все равно забрать, – возразила Ксавьер.
– Однако, – продолжала Франсуаза, – если вы узнаете, что в каком-то уголке мира есть кто-то очень милый, но несчастный и порабощенный, то вы и пальцем не пошевелите, чтобы поехать за ним?
– Нет, – с упрямым видом ответила Ксавьер. – Мне это безразлично.
Взглянув на Пьера и Франсуазу, она вдруг резко сказала:
– Мне не хотелось бы никого другого с нами.
Это было ребячество, но Франсуазе почудилось, будто на ее плечи обрушились тяжелые оковы; после всех отречений она должна была бы чувствовать себя свободной, а между тем никогда она не ведала такого ощущения утраты свободы, как в последние недели. В эту минуту у нее даже сложилось впечатление, что она связана по рукам и ногам.
– Вы правы, – согласился Пьер, – у нас троих и без того дел хватает. Теперь, когда мы создали вполне гармоничное трио, надо пользоваться этим, не заботясь ни о чем другом.
– А что, если у одного из нас произойдет пылкая встреча? – возразила Франсуаза. – Это могло бы стать общим богатством: всегда жалко ограничивать себя.
– Но это так ново, то, что мы создали, – сказал Пьер. – Сначала нам надо оставить позади большой отрезок времени, после каждый сможет искать приключений, уехать, например, в Америку, усыновить китайчонка. Но не раньше… ну, скажем, чем через пять лет.
– Да, – с жаром подхватила Ксавьер.
– Решено, – сказал Пьер, – это взаимное обязательство, в течение пяти лет каждый из нас будет посвящать себя исключительно нашему трио.
Он положил на стол раскрытую ладонь.
– Я забыл, что вы не любите этого жеста, – с улыбкой заметил он.
– Согласна, – серьезно произнесла Ксавьер. – Это обязательство.
Она положила свою руку на ладонь Пьера.
– Да будет так, – сказала Франсуаза, тоже протягивая свою руку.
Пять лет. Какими тяжелыми показались эти слова; она никогда не боялась вверяться будущему. Однако будущее изменило свой характер, это уже не был порыв всего ее существа. А что это было? Она не могла думать «мое будущее», поскольку не отделяла себя от Пьера и Ксавьер, но уже не было возможности сказать «наше будущее». Это имело смысл с Пьером: они ставили одни и те же цели, планировали одну жизнь, одно творчество, одну любовь. Но с Ксавьер все это не имело больше смысла. Нельзя было жить с ней, а лишь рядом с ней. Несмотря на сладость последних недель, Франсуаза страшилась вообразить долгие похожие годы впереди; чуждые и неизбежные, они расстилались, подобно черному туннелю, повороты которого предстоит преодолевать вслепую. Это не было по-настоящему будущим: то была протяженность времени, бесформенного и обнаженного.
