– У нас есть время об этом подумать, – сказала мадам Микель. Она положила свою газету. – Ты рассчитываешь на сотое представление?
– По крайней мере на это, каждый вечер зал полон.
Взяв себя в руки, она подошла к зеркалу; атмосфера здесь была гнетущей.
– Мне пора идти, – сказала она, – у меня встреча.
– Мне не нравится эта мода ходить без шляпы, – заметила мадам Микель; она пощупала пальто Франсуазы. – Почему ты не купила шубу, как я тебе говорила? У тебя на спине ничего нет.
– Тебе не нравится этот жакет? Я нахожу его красивым, – возразила Франсуаза.
– Это демисезонное пальто, – сказала ее мать и добавила, пожав плечами: – Я спрашиваю себя, что ты делаешь со своими деньгами? – Потом продолжила: – Когда собираешься снова прийти? В среду вечером будут Морис и его жена.
– Тогда я приду в четверг вечером, – ответила Франсуаза, – я предпочитаю встречаться с вами наедине.
Она медленно спустилась по лестнице и пошла по улице Медичи; воздух был липким и влажным, но она чувствовала себя лучше на улице, чем в теплой библиотеке; время медленно снова двинулось в путь: ей предстояло встретиться с Жербером, это, по крайней мере, придавало какой-то смысл мгновениям.
«Теперь Ксавьер наверняка уже пришла, – подумала Франсуаза, ощутив легкий укол в сердце. – Ксавьер надела свое синее платье или красивую красную блузку с белыми полосами, аккуратно уложенные волосы обрамляли ее лицо, и она улыбалась; какой была эта неизвестная улыбка? Как смотрел на нее Пьер?» Франсуаза остановилась на краю тротуара: ее тяготило ощущение, будто она находится в изгнании. Обычно центром Парижа было как раз то место, где находилась она. Сегодня центром Парижа стало то кафе, где сидели Пьер и Ксавьер, а Франсуаза скиталась в заброшенных предместьях.
Франсуаза села возле жаровни на террасе «Де Маго». Вечером Пьер расскажет ей все, но с некоторых пор она до конца не верила словам.
– Черный кофе, – сказала она официанту.
Ее пронзил страх: это было не какое-то определенное страдание, надо было возвратиться в очень далекое прошлое, чтобы вновь ощутить похожую тяжесть. И воспоминание ожило. В доме было пусто; из-за солнца закрыли ставни, и стало темно; на площадке второго этажа маленькая девочка, прижавшись к стене, затаила дыхание. Это было странно: очутиться здесь совсем одной, в то время как все другие находились в саду – это было странно, и это внушало страх; мебель выглядела как обычно, но в то же время все изменилось: все стало плотным, тяжелым, потаенным; под книжным шкафом и мраморным столиком застыла густая тень. Желания бежать не было, но сердце сжималось.
На спинке стула висел старый пиджак; наверняка Анна почистила его бензином или только что вытащила из нафталина и повесила сюда проветриться; он был очень старым и выглядел очень поношенным. Но, будучи старым и поношенным, он не мог пожаловаться, как жаловалась Франсуаза, когда делала себе больно, он не мог сказать себе: «Я старый поношенный пиджак». Это было странно; Франсуаза попыталась представить себе, что с ней станется, если она не сможет сказать: «Я Франсуаза, мне шесть лет, я в доме бабушки», если она вообще ничего не сможет сказать. Она закрыла глаза. «Это как если бы я не существовала; однако сюда пришли бы другие люди, они увидели бы меня и заговорили бы обо мне». Она открыла глаза и увидела пиджак, он существовал и не отдавал себе в этом отчета, было в этом что-то раздражающее и немного пугающее. Зачем ему существовать, если он этого не знает? Она задумалась; возможно, есть способ. Раз я могу сказать «я», то почему бы мне не сказать это за него? Пожалуй, вышло огорчительно; сколько бы она ни смотрела на пиджак, ничего не видя, кроме него, и быстро приговаривая: «Я старый, я поношенный», – не происходило ничего нового. Пиджак оставался на месте, равнодушный, совершенно посторонний, а она по-прежнему была Франсуазой. Впрочем, если она станет пиджаком, она, Франсуаза, ничего не будет об этом знать. Все закружилось у нее в голове, и она бегом снова спустилась в сад.
Франсуаза залпом выпила свою чашку почти совсем остывшего кофе; связи никакой не было, почему она обо всем этом вспомнила? Она посмотрела на мутное небо. А было в эту минуту лишь то, что нынешний мир для нее недосягаем; она не только изгнана из Парижа, она изгнана из целой вселенной. Люди, сидевшие на террасе, люди, которые шли по улице, они не давили на землю, это были тени; дома были всего лишь декорацией без рельефности, без глубины. И Жербер, который приближался с улыбкой, тоже был всего лишь легкой и прелестной тенью.
– Привет, – сказал он.
На нем было большое бежевое пальто, рубашка в коричневую с желтым клеточку, желтый галстук, который подчеркивал матовый цвет его лица. Он всегда одевался с изяществом. Франсуаза рада была его видеть, однако она сразу же поняла, что не должна рассчитывать на его помощь, чтобы снова занять свое место в мире. Это будет всего-навсего приятный спутник в изгнании.
– Мы по-прежнему собираемся на блошиный рынок, несмотря на гнусную погоду? – спросила Франсуаза.
– Это только изморось, – ответил Жербер, – дождя нет.
Они пересекли площадь и спустились по лестнице в метро.
«Что я буду ему рассказывать весь день?» – подумала Франсуаза.
Это был первый раз за долгое время, когда она выходила с ним одна, и ей хотелось быть очень любезной, чтобы сгладить осадок, который мог остаться у него после объяснений с Пьером. Но о чем речь? Она работала, Пьер тоже работал. Жизнь служащих, как говорила Ксавьер.
– Я думал, что мне никогда не удастся выбраться, – сказал Жербер. – На обеде была целая толпа: Мишель, и Лермьер, и Адельсоны – весь цвет, как видите; все пустились в разговоры: настоящий фейерверк; было тягостно. Пеклар написал для Доминики Ороль новую песню против войны, надо отдать справедливость, совсем неплохую. Только их песни никуда не продвигают.
– Песни, речи, – сказала Франсуаза, – никогда не потребляли столько слов.
– О! Газеты сейчас – это что-то чудовищное, – воскликнул Жербер, широкая улыбка осветила его лицо; возмущения у него всегда сопровождались взрывом смеха.
– Что они преподносят нам в виде угощения в связи с французским владением! А все потому, что Италия напугала их меньше, чем Германия.
– Фактически воевать за Джибути не будут.
– Хотелось бы, – сказал Жербер. – Но когда бы это ни случилось – через два года или через шесть месяцев, – совсем не вдохновляет мысль о том, что нам придется через это пройти.
– Это самое малое, что можно сказать, – заметила Франсуаза.
С Пьером она чувствовала себя более беспечной: будь что будет. Но Жербер смущал ее: невесело быть молодым в такие времена. Она с некоторой тревогой взглянула на него. Что он, в сущности, думал о себе самом, о жизни, о мире? Ничего сокровенного он никогда не выдавал. Она попробует серьезно поговорить с ним, а пока шум метро делал разговор затруднительным. На черной стене туннеля она увидела обрывки желтого плаката. Даже любопытство сегодня ей изменило. Это был пустой день, никчемный день.
