– Правда? А о чем она?
Кори помолчал.
– Называется «Ловец душ». Дурацкое название, но я в названиях не силен. Суть в том, что нужно найти человека, которого потерял. Мне толком не объяснить. Она пока еще не готова для запуска. Не уверен, что вообще до этого дойдет, но пока надеюсь, что дойдет.
– И я надеюсь. А мама твоя как? – спросила она наконец, чтобы не тянуть паузу. – У нее все по-прежнему?
– Мама ничего, – сказал он. – В смысле, принимает лекарства по расписанию, это хорошо. Было время, когда отказывалась, тогда стало тяжело. А сейчас дома более-менее спокойно.
– Думаешь, ты тут надолго? – с деланной беззаботностью спросила Грир.
– Что я могу ответить, учитывая, сколько времени уже здесь торчу?
Грир знала, что это так. Третий десяток жизни – это все еще молодость, но и серьезное время закладки основ, проводки коммуникаций под поверхностью. Они закладываются даже во сне. Чем заниматься, где жить, кого любить – все это элементы арматуры, которые тайком монтируют по ночам неведомые рабочие. Еще несколько дней назад у Грир была активная жизнь, которая ее и устраивала, и расстраивала. Кори на третьем десятке оставался человеком, который пришел на помощь сломленной матери да там и остался.
– Если приедешь в Нью-Йорк, – заметила она как бы между делом, когда они собрались выходить, – можешь остановиться у меня в Бруклине. У меня есть свободный диван.
– Спасибо, – ответил он. – Очень любезно с твоей стороны. Может, и приеду.
– Ладно. Тогда и увидимся, – сказала она.
Ей захотелось добавить: когда-то мы были двумя космическими кораблями.
Они вернулись на свою улицу, постояли на нейтральной территории между своими домами.
– Как Тих? – ни с того ни с сего спросила Грир.
– В порядке. В смысле, я, конечно, не могу сказать, в порядке ли он. По каким признакам? В общем, не меняется.
Через несколько дней, в последний вечер дома, Грир оказалась на кухне одновременно с родителями: они собирались ужинать – теперь все трое каждый вечер садились за стол вместе, родители, похоже, почувствовали, что Грир будет тягостно есть одной – и отец спросил:
– А ты Кори видела? Чего у него новенького?
– Работает в компьютерном магазине в Нортгемптоне, – ответила Грир. – Изобретает какую-то компьютерную игру. А по большому счету, сам знаешь, так и живет тут с мамой. Даже продолжает делать уборки в парочке домов, как раньше. Вот такая у него жизнь. Ничего особенного.
– Грир, – ответила на это Лорел, – мы что, должны покачать головами и ответить: да, он ничего в этой жизни не добился?
– Нет. Разумеется нет. – Ей, однако, было досадно, что ей противоречат.
– Мне вот как кажется, – сказала ее мама, – хотя я в этом совсем не разбираюсь, потому что это ж не я работала в феминистском фонде. Перед нами человек, отказавшийся от собственных жизненных планов, когда в семье у него случилась беда. Он вернулся к матери и заботится о ней. Кстати, содержит в чистоте собственный дом и еще несколько других, где раньше уборку делала она. Не знаю точно. Но по-моему, Кори и есть настоящий феминист, разве нет?
Глава двенадцатая
Получив от Фейт Фрэнк электронное письмо с приглашением зайти к ней домой, Эммет Шрейдер хотел было ответить шуткой: последний раз он был у нее сорок лет назад и полагал, что больше его не пригласят. Однако по натянутому, даже холодному тону ее послания он понял: что-то случилось. Ей нужно было с ним поговорить, и она предпочитала сделать это не на работе. Еще более странным выглядело то, что она организовала встречу без помощи Конни и Дины, бессменных стражей ее ворот. Обычно люди приходили к Эммету, а не наоборот – тем не менее, он тут же согласился.
И вот воскресным вечером он оказался в просторной, выдержанной в бежевых тонах гостиной Фейт на Риверсайд-Драйв, сразу заметив некоторую обшарпанность квартиры. За большим окном Гудзон отливал при луне темным блеском. По комнате были расставлены вазы, тут и там – пустые чашки. Она даже не предложила ему выпить. Дело выглядело серьезно.
Он сел в кресло, она – напротив и официальным тоном произнесла:
– Я тебя убить готова.
Он вгляделся в нее.
– Может, объяснишь, за что?
– Нет, попробуй сам догадаться.
Он попытался. Перед глазами набором кадров прошло несколько вариантов, ни один не выглядел убедительным.
– Лупе Изурьета, – наконец подсказала Фейт. – Знакомое имечко?
– Как-как?
– Лупе Изурьета, – повторила она, но это не помогло.
– Да о чем ты вообще? – Мысли у Эммета спутались так безнадежно, что он подумал: вот так, наверное, выглядит инсульт. «Лу-пи-из-у-ри-та», подумал он, раскладывая слоги так и сяк, но смысла в них не увидел.
– Из Эквадора.
Тут слоги встали в правильный ряд, и он понял, что за слова она произнесла: Лупе Изурьета. Ах да, конечно. Девушка, которую привезли на выступление в Лос-Анджелес. Одна из сотни, за спасение которых он заплатил.
– А, – сказал он.
– Это правда, что никакой программы наставничества не существует?
Он помолчал, выбитый из колеи, пытаясь подобрать слова.
– Мы ее планировали, – попробовал он выкрутиться. – Совершенно определенно. Это что, не считается?
– Что там произошло? Расскажи толком.
– Ты мне все равно не поверишь, Фейт. Эту историю много обсуждали на нашем этаже, столько было сказано. Мне стыдно признаться, но я не слишком вдавался в детали.
Про Эммета Шрейдера часто говорили: умения сосредоточиваться у него – как у мухи или у блохи. Ну и пусть говорят – так он всегда думал; велика важность. Ему постоянно приходилось искать способы обуздать скуку, порой это было очень непросто. Иногда, во время встреч с клиентами или членами совета директоров, он будто срывался с обрыва в бездонную пропасть скуки. Боролся с этим, как только мог. Иногда помогала игра в «ловить кирпичики» на телефоне, который он тайком пристраивал на коленях, иногда он теребил проволочные поделки, которые стояли на его широком черном письменном столе только лишь потому, что дизайнер интерьера купила их у молодого художника из Барселоны, «который работает с проволокой», пояснила она восторженно.
Он этих поделок почти не замечал, пока не заскучал на одном из собраний, а они подвернулись под руку, так и ждали, чтобы он с ними повозился. В тот момент он готов был расцеловать дизайнершу за то, что она приволокла эту вещицу, которой можно занять руки. Запомнилось, что от нее пахло карамелью и у нее была отличная грудь. Ему очень нравилось, что у женщин, пока они одеты, просто грудь, единое целое, а без одежды она распадается на груди, две отдельных груди – так можно располовинить апельсин, запустив большие пальцы в его сердцевину.
