Они перешучивались и трудились в большом помещении с высокими пыльными окнами, уверенные в важности своей миссии и осуществимости своих планов и идей. Ярость, недовольство и чувство несправедливости, которые испытывали женщины по всей Америке, да и по всему миру, уживались со здоровым оптимизмом и верой в то, что существующий порядок можно изменить.
– Я вас поведу! – заявила как-то раз Фейт стайке других редакторов и молодых ассистенток, спускаясь с ними по пяти темным лестничным пролетам после позднего завершения работы – лифт, разумеется, в очередной раз сломался. – Двигай, народ! – позвала она, щелкнув зажигалкой «Зиппо».
В ту ночь колеблющийся огонек бросал на лица сгрудившихся женщин резкую светотень, которая встречается на фламандских полотнах: блестящие глаза, темные впадины, розовая щека, изгиб руки – вот только фламандские художники никогда не писали групповых портретов женщин без мужчин.
Они последовали за ней, посмеиваясь, спотыкаясь, хватаясь друг за друга на узкой лестничной клетке – чья-то рука на чьем-то плече или бедре, все эти явственные женские выпуклости сосредоточились в одном резко уходившим под уклон проходе. Спускаясь вниз, они обсуждали следующие номера журнала – они были уверены, что предприятие их просуществует столько же, сколько и планета Земля. Женщины так и сияли счастьем, и счастье делалось лишь сильнее оттого, что сияние это оказалось общим. Внизу все беззаботно и дружески обнялись, как это принято у женщин – мужчины не переймут этой привычки еще как минимум четверть века.
Прошло немного времени – и они уже все подписывали петиции, ездили в Вашингтон, ходили на семинары и протестные мероприятия, грохота было – точно в консервные банки стучат. «Сожжение лифчиков» – писали журналисты про женское движение, хотя на самом деле сожжение лифчиков было довольно глупой затеей. Оглядываясь потом на этот период, Фейт признавала, что много в нем было абсурдного, однако старые активистки постоянно ей напоминали: в авангарде всегда должны стоять люди наиболее экстремальные, чтобы по их стопам могли пойти более сдержанные. Фейт в те времена часто уставала до изнеможения, засыпала на чужих коленях в вестибюле какого-нибудь государственного учреждения. Она завела мягкую сумку через плечо, сшитую из разноцветных лоскутков, и ходила с ней повсюду. Поначалу там лежали листовки, сигареты, шоколадки, официальные заявления, телефонные номера, потом к ним добавились соски и булавки для подгузников.
Но еще до того, как случилось все это, – до «Блумера», до того, как Фейт Фрэнк стала Фейт Фрэнк, в первую же ночь, после того вечера, где было множество женщин, каждая со своим голосом, взбудораженная Фейт вернулась в свою квартирку в Виллидж. Энни Сильвестри, все эти годы делившая с ней жилье, накручивала волосы на банки из-под апельсинового сока и собиралась ложиться спать, но Фейт была слишком возбуждена, ей не терпелось обсудить события этого вечера.
– Я им рассказала про твой аборт, – доложила она.
Энни обернулась.
– Что? Что ты сделала?
– Ну, понятное дело, не называя имен и не сообщая, о ком речь. Рассказала, потому что было нужно для дела. Для нашего дела. Очень важного.
– Господи, Фейт, да в гробу я видела все ваши дела, – отозвалась Энни.
– Я понимаю, но есть и другие женщины, которым пришлось пережить то же самое. Мы должны об этом говорить.
– «Мы»?
– Да. Женщины уже говорят. И я хочу им помочь. Желающих защищать гражданские права и выступать против войны хоть отбавляй. И это длится уже много лет. Мы должны так же активно выступить в защиту легальных абортов. Почему ты не хочешь в этом участвовать, чтобы другим не пришлось пережить то же, что и тебе? Я не понимаю.
– В этом и состоит разница между нами, – сказала Энни. – Мне слишком многое пришлось пережить, нет у меня теперь желания это осмыслять и обсуждать. Фейт, это случилось со мной, не с тобой. Случилось со мной, было совершенно ужасно, и я долго старалась выбросить из памяти ту ночь, когда истекала кровью, а меня обзывали мразью. Ты говоришь: нам нужна реформа абортов, ты хочешь в этом участвовать – молодец, но я больше не хочу говорить о той ночи, и я не шучу. Так что, если ты намерена и дальше быть моей соседкой и жить в одной квартире, установим это раз и навсегда.
Они прожили вместе еще несколько месяцев, хотя отношения их изменились. Они не обсуждали эту перемену, ели вместе, когда оказывались дома одновременно, – часто это был недолгий ужин перед телевизором – однако в разговорах их появились новые границы. Фейт занималась почти исключительно политикой, а Энни, которая начала встречаться со студентом-юристом, читала, не афишируя этого, все его учебники: поначалу чтобы было о чем поговорить, потом потому что ей и самой стало интересно. Выяснилось, что у нее врожденная способность к прочтению и толкованию юридических документов.
Энни вышла замуж за этого студента, он получил работу преподавателя в Пурдью. «Уезжаем на Средний Запад, представляешь?» – сказала Энни. Поначалу они изредка обменивались открытками, потом – молчание, и Фейт очень долго ничего про Энни не слышала. Фейт продолжала ходить на антивоенные демонстрации, но все больше погружалась в вопрос о реформе системы абортов, посещала небольшие собрания, где были только женщины и каждой давали высказаться, но не всем одновременно. Фейт вместе с другими неслась на крыльях нежного, но сильного ветра и все время пыталась понять: это происходит только в ее восприятии или на самом деле. В любом случае, она стремительно двигалась вперед.
В первые месяцы существования «Блумера», когда они более или менее собрали рекламу в несколько небольших и скромных номеров, а в прессе начали довольно активно про них писать, Фейт с еще двумя сотрудницами отправилась искать рекламодателей в следующие номера.
– Если не найдем еще желающих дать рекламу, потонем – и глазом моргнуть не успеем, – предупредила Ширли. – Мы пока игроки слабенькие. Нужно прорываться наверх.
Однажды утром – шло лето 1973 года – по ходу деловой встречи в «Набиско» Фейт, Ширли Пеппер и Эвелин Пэнгборн сидели в переговорной с тремя мужчинами, убеждали их разместить у них рекламу, вели обычную игру. Процесс шел, как всегда, не особенно бодро, потому что непросто было объяснить крупной корпорации, зачем им размещать рекламу во второсортном журнальчике для женщин, отстаивающих свои права, тем более что журнальчик, скорее всего, скоро закроется и превратится в забавную сноску к историческому описанию этой бурной эпохи.
Представители «Набиско» сказали, что «осмыслят» и «подумают». Потом один из них встал и произнес:
– Дамы, благодарю вас, мы рассмотрим ваше предложение и примем решение.
Они вели себя вежливее некоторых – строго говоря, вежливее очень многих.
Когда они выходили из переговорной, один из мужчин взглянул на Фейт и произнес:
– Погодите. А я вас знаю.
– Простите?
Он отвел ее в сторону, она взглянула на него: по ходу разговора он сидел в уголке, удобно устроившись на стуле, – бизнесмен немного за тридцать, худощавый, опрятный, с бачками, темноволосый, внешне привлекательный. Что-то в нем показалось ей смутно знакомым, но она так и не поняла, кто это.
