Грир же не успела создать себе никакой внутренней политической жизни; ей просто делалось муторно и гнусно, когда она думала, как будет писать жалобу, останется наедине с деканом Гаркави в его кабинете в Мастерсон-Холле: на коленях твердая папка, она выводит заявление на Даррена Тинзлера своим аккуратным почерком хорошей девочки. Буквы ее по-прежнему оставались округлыми, пухлыми, детскими – возникало противоречие между тем, что она пишет, и тем, как она это делает. Кто ее примет всерьез?
Грир вспомнила, что в сообщениях о сексуальных домогательствах никогда не упоминают имя жертвы. Само то, что с тобой что-то сделали, якобы превращает тебя в соучастника, хотя никто это так и не формулирует, и в результате твое тело – которое обычно живет во тьме под одеждой – внезапно заставляют жить на свету. Если про это узнают, ты навеки останешься человеком, в тело которого вторглись, над телом которого надругались. Ты навеки останешься человеком, тело которого выставлено на обозрение. В сравнении с подобной участью случившееся представлялось мелочью. А кроме того, Грир снова подумала про свои груди, которые тоже можно описать этим словом. Мелочь. В одном слове – вся ее суть.
– Не знаю, – ответила Грир Зи, чувствуя, как ее охватывает знакомая нерешительность. Она довольно часто говорила «не знаю» даже в тех случаях, когда знала. Имелось в виду, что оставаться в нерешительности удобнее, чем из нее выходить.
По мере того, как сцена с Дарреном Тинзлером отходила в прошлое, она теряла реальность и в итоге превратилась в анекдот, который Грир не раз разбирала на составные части с приятельницами по общаге – они стояли у раковин с пластиковыми банными контейнерами, которые матери купили им специально для использования в общей ванной, и потому напоминали собравшихся в песочнице карапузов. Все уже знали, что от паршивца Даррена Тинзлера нужно держаться подальше, в результате тема оказалась исчерпана, исчерпались и желающие про нее думать. Это не было изнасилованием, подчеркивала Грир, и близко не лежало. Случившееся уже казалось куда менее чудовищным, чем то, что, по сведениям, происходило в других колледжах: регбисты, подсыпавшие девушкам транквилизаторы, и прочие ужасы из полицейской хроники.
Впрочем, по ходу следующих двух недель полдесятка студенток Райланда столкнулись с Дарреном Тинзлером. Поначалу многие даже имени его не знали – его описывали, как парня в бейсболке и с «рыбьими глазами», как выразилась одна из студенток. Однажды вечером Даррен, сидевший с друзьями в столовой, долго и неспешно разглядывал одну второкурсницу; таращился на нее через толпу, пока она зачерпывала ложкой что-то обезжиренное. Однажды вечером он сидел, развалившись, в читальном зале за желтоватым столом и пялился на студентку, которая продиралась сквозь «Принципы микроэкономики» Манкива.
А потом, когда такая студентка вставала поговорить с подружкой, или убрать тарелку, или налить себе клюквенного сока (якобы помогает от цистита) из краника, где сок чудесным образом не иссякал – прекрасная параллель к студенческой жизни – или просто потянуться, похрустеть затекшими суставами, он тоже вставал с места и решительно шагал в ее сторону, так, чтобы в итоге они двигались параллельными курсами.
Когда они оказывались рядом в нише, или за стеной, или где-то еще вдали от посторонних глаз, он заводил с ней разговор. А потом принимал ее вежливость, или доброту, или даже смутную отзывчивость за интерес – иногда, возможно, это был именно интерес. Он всегда переводил все в физическую плоскость: рука под блузкой, или в промежности, или даже – однажды – быстрое движение пальцем по губам. Когда девушка отшатывалась, он сердился, стискивал ее – она вскрикивала, а он притягивал ее к себе и произносил теми или иными словами: «Давай, изобрази испуг. Отшей меня нафиг. Шлюшка мелкая».
Она в каждом случае вырывалась, рявкнув: «Пошел вон», или просто уходила, объявив: «Ты, козел гребаный», или вообще ничего не произносила, только потом рассказывала о случившемся соседке, а может, и никому не рассказывала, или в тревоге собирала вечером всех подруг и спрашивала: «Я что, правда похожа на шлюху?» – а они толпились вокруг и заверяли: «Да ну, Эмили, нисколько. Ты классно выглядишь – так раскованно».
Но вот однажды вечером в Хавермейере, который по-прежнему называли «новой» общагой, хотя построили его в 1980-е, в каком-то советском стиле, неуместном посреди вычурной эклектики, характерной для кампуса Райланда, второкурсница по имени Ариэль Диски поздно вечером шла к себе в комнату, а в зале на четвертом этаже, в неработающей телефонной кабине ее подстерег парень. Телефонного аппарата давно уже не было, были только заклеенные жвачкой дыры там, где его вырвали с мясом, и деревянная скамья – в целом же помещение было совершенно бессмысленным. Он открыл скрипучую стеклянную дверь, шагнул наружу, остановил ее, заговорил с ней, даже сказал что-то забавное. Но вскоре он уже лапал ее и пытался попасть вместе с ней в ее комнату; она вырвалась, тут он вышел из себя и схватил ее за шлевки на джинсах.
Вот только Ариэль Диски в школе занималась крав-мага
[7] с тренером из Израиля, так что Даррен получил точный удар локтем в самую середину груди. Он закричал от боли, по всему коридору пооткрывались двери, оттуда высыпали люди той или иной степени раздетости и взлохмаченности, а потом в здание ворвались охранники с потрескивающими бормочущими рациями. И хотя Даррен Тинзлер успел сбежать, его легко вычислили и задержали там же, в Тета-Гамма-Пси, где он делал вид, что увлеченно играет сам с собой в «Звездные войны».
Остальные девчонки объединились и тоже рассказали всю правду, и хотя поначалу начальство колледжа попыталось избежать огласки, но в итоге под давлением согласилось провести открытое разбирательство. Состоялось оно в лаборатории биофака при слабом сумеречном освещении в пятницу, когда мысли уже заняты приближающимися выходными. Когда очередь дошла до Грир, она встала у блестящего черного стола, заставленного бунзеновскими горелками, и почти шепотом повторила, что Даррен Тинзлер говорил и делал в тот вечер на вечеринке. Ей казалось, что это выступление вызвало у нее лихорадку, жуткую, с воспалением. Может даже, пурпурную лихорадку
[8].
Даррен снял свою вечную бейсболку; прилизанные светлые волосы напоминали пучок травы, намертво придавленный детским надувным бассейном. В итоге он зачитал подготовленный ответ: «Хочу лишь сказать, что я, Даррен Скотт Тинзлер, год поступления – 2007, студент магистратуры, будущий специалист по коммуникациям, из Киссимми, штат Флорида, видимо, неверно реагирую на сигналы от противоположного пола. Мне сейчас очень стыдно, и я хочу извиниться за то, что я постоянно нарушаю социальные условности».
Решение было вынесено через час. Председатель дисциплинарного комитета, молодая заместительница декана, объявила, что Даррену разрешат остаться в колледже, если он согласится пройти курс занятий с местным психологом Мелани Стапп; на сайте у нее сказано, что она специализируется на контроле над импульсивным поведением. Иллюстрировала сайт фотография мужчины, который жадно затягивался сигаретой, и несчастного вида женщины, жующей булочку.
