Дорога сама по себе была событием. Не забывайте, в те времена ещё не было пассажирских самолётов, так что добираться приходилось четыре дня в одну сторону и потом столько же в другую.
Ехали всегда целым табором: три моих сестры, старушка-сестра (уже четверо), дядя-брат, я (шестеро), мама (семеро), да ещё няня, да ещё к нам непременно присоединялись две-три старушки-подружки нашей старушки-сестры – итого не меньше десяти человек.
По правде говоря, я и сейчас не могу понять, как моей маме удавалось всё это организовать. Билеты на поезд, билеты на пароход, места в гостинице на всю компанию – чтобы их заказать, надо было заранее разослать письма и дождаться ответов. Надо было позаботиться о том, чтобы на всех хватило шорт, рубашек, свитеров, теннисных туфель и купальных костюмов (на острове, куда мы направлялись, нельзя было купить даже шнурки). Представляю, сколько нервов и сил уходило на сборы: подготовить, рассортировать, сложить в шесть огромных дорожных сундуков плюс бессчётное число чемоданов и чемоданчиков… В назначенный день мы вдесятером затаскивали всю эту гору багажа в лондонский поезд – и это была самая простая и лёгкая часть нашего путешествия.
В Лондоне мы кое-как втискивались в три таксомотора и тряслись по брусчатке до вокзала Кингз-Кросс, чтобы пересесть на поезд до Ньюкасла – ещё двести миль на север. Сойдя через пять часов на платформу, мы опять рассаживались по трём таксомоторам и ехали в порт, где уже стоял наш пароход. Он должен был доставить нас в Осло, столицу Норвегии.
В моём детстве столицу Норвегии называли не «Осло», а «Христиания», потому что так всем было привычнее. На самом деле в какой-то момент, ещё в девятнадцатом веке, норвежцы решили отказаться от этого прекрасного названия и поменяли его на «Осло». Ну, для нас-то это всё равно была Христиания, но, если я сейчас начну писать «Христиания», боюсь, мы только запутаемся, так что пусть уже будет «Осло».
Морское путешествие от Ньюкасла до Осло занимало два дня и ночь, и, если море штормило, что бывало очень часто, у всех, кроме нашей бесстрашной мамы, начиналась морская болезнь. Мы лежали в шезлонгах на верхней палубе – поближе к поручням, чтобы успеть добежать, – закутанные в пледы, как мумии с голубовато-серыми лицами и вывернутыми наизнанку желудками. На горячий бульон и галеты, которые нам предлагал услужливый стюард, никто даже смотреть не мог. Хуже всех было нашей бедной няне: она начинала страдать морской болезнью с первой минуты, едва ступив на палубу.
– Опять этот постылый корабль, – говорила она. – Ох, чует моё сердце, живыми не доберёмся! Нам в которую шлюпку-то бежать, как тонуть начнём?
После этого она удалялась в свою каюту, чтобы стенать, стонать и трепетать там до вечера следующего дня, когда пароход наконец причалит к берегу в гавани норвежской столицы.
Первую ночь мы всегда ночевали в Осло, готовились к счастливому воссоединению семейства: наутро мы встречались с мамиными родителями – нашими бабушкой и дедушкой (по-норвежски они назывались «бестемама» и «бестепапа») – и двумя мамиными сёстрами – нашими тётушками; обе тётушки были незамужние и жили в родительском доме.
Дед, бабушка и Астри
Ступив на берег, мы опять рассаживались по таксомоторам и торжественной кавалькадой ехали в «Гранд-отель», где можно было переночевать и оставить багаж, а утром на тех же таксомоторах мы ехали к бабушкиному-дедушкиному дому. Это была поистине радостная встреча, каждого из нас по сто раз обнимали и обцеловывали, слёзы струились по морщинистым щекам, и тихий мрачноватый дом вдруг оживал и наполнялся детскими голосами.
Когда я впервые познакомился со своей бабушкой, маминой мамой, она была уже очень старенькая, вся седая и сморщенная. Она почти всё время покачивалась в своём кресле-качалке и ласково улыбалась орде детей, которые очень долго откуда-то ехали и плыли, чтобы ворваться в её дом и заполонить его на несколько часов – и так повторялось каждый год.
Дедушка был тихий почтенный человек очень маленького роста. Он носил седую козлиную бородку и был учёным мужем – насколько я разобрался, астрологом, метеорологом и знатоком древнегреческого. Как и бабушка, он большую часть времени просиживал в кресле, почти ничего не говорил и только зачарованно следил за орущей бандой, которая громила и разносила его прекрасный упорядоченный дом. Больше всего мне почему-то запомнились дедушкины чёрные туфли и его странная трубка. Чаша у этой трубки была из морской пенки, а мундштук – гибкий и вытянутый, не меньше трёх футов длиной: когда дедушка курил, чаша лежала у него на коленях.
В день нашего приезда все взрослые, включая няню, и все дети, даже если младшему был всего год от роду, усаживались за большой овальный обеденный стол, чтобы отпраздновать радостное событие – ежегодную встречу родственников. Это был самый настоящий пир, на котором подавались только самые лучшие блюда. А у норвежцев лучшее из лучших блюд – это рыба. Но, конечно же, имеется в виду не такая рыба, которую можно пойти и купить в рыбной лавке. Имеется в виду свежая рыба – то есть та, которая была поймана не ранее чем за сутки до еды и которую никто никогда не замораживал и не выкладывал на ледник. Я совершенно согласен с норвежцами, что самый лучший способ приготовить самую лучшую рыбу – это сварить её на медленном огне. И норвежцы так и делают. И, кстати, они едят отварную рыбу вместе с кожей, потому что кожа, считают они, – это самое вкусное, что только может быть.
Естественно, праздничное пиршество начиналось с рыбы, а точнее, с огромной камбалы размером с чайный поднос и толщиной с руку, и, разумеется, она была отварена по всем правилам. У камбалы была тёмная, почти чёрная кожа в ярко-оранжевых пятнышках. Блюдо с камбалой ставилось посреди стола, потом большие белые куски раскладывались по тарелкам, и к ним подавался голландский соус и варёная молодая картошка. И всё, больше ничего. Но как же это было вкусно!
Как только блюдо с остатками камбалы уносили, на его месте появлялась целая гора домашнего мороженого. Это было самое сливочное в мире мороженое, и у него был совершенно незабываемый аромат. А внутри у этого мороженого был жжёный сахар, раздроблённый на тысячи крохотных кусочков, – у норвежцев это называется «крокан». Так что это было не обычное мороженое, которое спокойно тает во рту. Это мороженое надо было жевать – и оно хрустело! Потом его вкус снился едокам много ночей подряд.
Время от времени дедушка произносил коротенькую приветственную речь, и тогда взрослые поднимали бокалы с вином и говорили: «Скол!» – и так много раз, до конца пиршества.
А после еды всем, кому по возрасту уже разрешалось спиртное, наливали по рюмочке домашнего ликёра с запахом шелковицы – бесцветного, но ядрёного. Все опять говорили друг другу «Скол! Скол!..» – и так до бесконечности. В Норвегии так принято: выбираешь любого человека за столом и говоришь ему «Скол!» – такой маленький ритуал. Надо только поднять рюмку повыше и обратиться к этому человеку, например к бабушке: «Бестемама! Скол, бестемама!» И тогда бабушка тоже должна поднять свою рюмку повыше. Дальше вы оба отпиваете по глотку, при этом вы непременно должны смотреть друг другу в глаза! Потом вы опять поднимаете рюмку высоко (заключительная часть ритуала), и только после этого можно поставить её на стол и отвернуться – всё очень торжественно и серьёзно. Как правило, за время праздничного обеда каждый успевает сказать «Скол!» всем остальным. Например, если за столом десять человек, то надо сказать «Скол!» девять раз, чтобы никого не пропустить, а потом все эти девять человек по очереди тоже говорят тебе «Скол!» – итого восемнадцать «сколов». Так уж у норвежцев заведено в приличном обществе – или, по крайней мере, так у них было заведено раньше, и все относились к этому очень ответственно. Когда мне исполнилось десять, меня тоже допустили к участию в ритуале, и я очень старался, так что к концу застолья уже еле ворочал языком.
