Только от моей спешки ничего уже не зависит. Я вижу перепуганных, мятущихся по дороге людей, откуда-то издалека слышу сирену скорой. А сердце распадается на тысячу кусочков, взрывается нестерпимой болью, когда удается рассмотреть вблизи то, во что отказывается верить разум: перевернутую, искореженную машину Льва.
Глава 23
Мне катастрофически не хватает воздуха. Горький, болезненный ком стоит поперек горла, и с ним ничего невозможно сделать. Тяну ртом, как выброшенная на берег рыба, но все равно задыхаюсь. Этого не может быть! Кажется, что сейчас проснусь, вырвусь из плена этого липкого, тягучего ужаса — и все закончится. Снова будет светлый, уютный день, Сонин смех и теплые объятья Льва.
Но ничего не заканчивается. Вокруг меня — все те же пустынный, пропахший лекарствами белый коридор. Голые стены, тусклые лампочки у потолка и страшно занятый персонал, который то и дело проносится мимо. Не могу добиться чего-то внятного. «Ожидайте!» — и только. Одно и то же слово на протяжении уже многих часов.
Я и жду, что еще остается… Раз за разом прокручиваю в голове все, что случилось, пытаясь понять, почему это произошло. Могла ли я что-то поменять. Если бы поехала с ними. Если бы настояла, чтобы пошли пешком. Если бы Лев не остался у нас на ночь. Если бы между нами вообще не было ничего. Если бы…
Но только от этих размышлений не легче. Они не ведут ровным счетом ни к чему, лишь терзают еще больше. Давят нестерпимым чувством вины. Перед глазами стоит перепуганное, зареванное, перепачканное кровью лицо Сони в скорой и то, как отчаянно она цеплялась за мои руки. Мне даже обнять ее не позволили, чтобы случайно не навредить еще больше, пока не известна серьезность повреждений. Хорошо, хоть просто разрешили поехать, побыть рядом, иначе я бы вовсе сошла с ума от неизвестности. Не перестаю думать о том, что дочка была в сознании, и это, наверное, хороший знак. Визуально я не увидела на малышке никаких повреждений, кроме нескольких ссадин на лице и руках. Почему же тогда уже столько часов меня к ней не пускают? Одним вопросы… Десятки вопросов — и ни одного ответа!
Еще и страх за Льва. Он был без сознания, когда его вытащили из машины, а сейчас я даже примерно не знаю, что с ним. В другом конце коридора у дверей палаты интенсивной терапии маячит фигура Ольги, и я сгораю от страха и стыда. Мне ничего о нем не сообщат, потому что есть законная жена. А я… я вообще непонятно кто. Врач так и сказал, прищурив глаза и изучающе разглядывая меня: «Информацию мы предоставляем только близким родственникам». Поэтому остается только смотреть, туда, где находится Ольга, тоже вздрагивать при каждом открытии двери и тщетно прислушиваться, угадывать в выражении лиц ответы на мучащие меня вопросы. И ждать, ждать, бесконечно ждать…
Но вот чего я совершенно не ожидаю, так это того, что после очередного разговора с врачом Невельская направится в мою сторону. Смотрю, как она приближается, находясь в каком-то отупении, даже пошевелиться не могу. Зачем она идет? Снова высказать мне все то, что думает? Я сейчас и сама готова уничтожить себя за то, что случилось. Нам со Львом не нужно было встречаться… Плевать на любовь, я пережила бы эти чувства, но зато ни он, ни Сонечка бы не пострадали!
Но на лице Ольги, как ни странно, нет ненависти. Она спокойна, даже слишком, будто бы ничего не произошло. Останавливается в нескольких шагах от меня, смотрит в упор. Какое-то время молчит, а потом неожиданно тихо выдает:
— Тебе надо успокоиться. Паника в таких ситуациях еще никому не помогала.
Первая реакция: возразить, возмутиться — разве можно сейчас успокоиться?! Но тут же я понимаю, что она проходила это все прежде. Она УЖЕ переживала ту боль, что рвет меня на части. И наверняка знает, что я чувствую сейчас, поэтому для нее все — не просто пустые слова. Тем более, там, за дверями палаты — ее муж. Родной человек. Что бы ни было между ними, этого родства не отнять, иначе бы она не приехала сюда и не торчала бы в том же коридоре долгие-долгие часы.
— Не могу… — мотаю головой и отвожу взгляд.
— Врач сказал, что жизни Льва ничего не угрожает, — продолжает Ольга, отвечая на вопрос, который я не решилась задать. — У него несколько переломов, разрыв чего-то там… — она на несколько мгновений умолкает, и я, поворачиваясь, замечаю, как туманится ее взгляд. Что это, слезы? В самом деле? — Травма головы очень тяжелая, поэтому он до сих пор не пришел в себя. Может пробыть в таком состоянии долго… Но это не смертельно, и серьезных последствий быть не должно… Просто нужно время.
Я громко выдыхаю от облегчения и не могу удержать слез, что срываются из глаз. Понимаю, как, наверно, неприятно видеть Невельской такую мою реакцию — откровенную демонстрацию чувств к ее мужу, но ничего не могу поделать с собой. Всхлипываю, кусая губы от беспомощности.
— Как Соня? — тихо уточняет Ольга.
— Не знаю… ничего не ясно… мне ничего не говорят… — помимо воли я начинаю плакать сильнее. И как раз в этот момент вижу, как открывается дверь, и вышедший из реанимации врач направляется ко мне.
— Давайте присядем, — он указывает на кушетку у стены и почему-то отводит глаза, избегая смотреть на меня. Сердце ухает, падая куда-то вниз, как на обрыве перед прыжком в пропасть. Становится еще страшнее: разве стал бы человек так вести себя, будь все хорошо?
— Что с Соней? — у меня даже голос дрожит. Язык сделался тяжелым и неповоротливым, губы запеклись и саднят от слез, которые снова срываются из глаз. Еще не слыша слов доктора, уже понимаю, что ничего хорошего он мне не скажет. — Не молчите… пожалуйста! Что с моей девочкой?
Он, наконец, поднимает глаза. Тяжелый, опустошенный взгляд, полный боли — и меня начинает трясти, по позвоночнику струится холодный пот, а зубы противно клацают. Почему, почему он молчит?!
— Мне жаль, что вынужден все это говорить. У вашей дочки очень серьезная травма позвоночника. Мы сделали все, что могли, но…
Сама не замечаю, как впиваюсь пальцами в его руку. Но мужчина как будто совсем не удивляется этом — его широкая ладонь накрывает мою.
— Что с ней?! — я выкрикиваю, забывая, что в больнице так себя не ведут. Забывая вообще обо всем. Соня же была в сознании, говорила со мной, плакала… даже шевелиться пыталась. — Что за травма? Говорите!
Доктор тяжело вздыхает, словно вырывая еще один кусочек сердца.
— Обычно дети легче переносят такие повреждения. Но в вашем случае все оказалось серьезней. Нужна сложная операция, и как можно скорее, иначе начнутся необратимые последствия.
— Ка-а-акие… последствия? — заикаюсь, уточняю я.
— Вероятнее всего она не сможет ходить.
От заливающих лицо слез все как в тумане. Я и голос врача слышу тоже сквозь какую-то вязкую пелену. Бедная моя малышка, за что ей эти страдания?
— Нужно что-то подписать? Я все сделаю, покажите, где и что. Если говорите, что надо срочно, тогда давайте не тянуть…
Не могу понять, почему он продолжает сидеть и не идет в кабинет, не предлагает мне документы для подписи. Почему снова смотрит вот так: с необъятной тоской в глазах.
