Человек, оказавшийся посреди неоглядной воды, гонимый ветром в одинаковую даль, успевал думать о том, как же он сможет жить после этого с новыми чувствами, выдержит ли себя самого потом. Так думал о себе Тенишев.
Он начал замерзать. Холод медленно входил в него, вызывая уже не испуг, а постепенное безразличие. Он дышал им, как слабым хлороформом, с каждым часом все больше соглашаясь с самим собой.
Он замечал, что лодка стала грузнее, резиновые борта стали вялыми, но не думал о том, чем же это кончится. Наверное, ветер стал тише – капюшон куртки уже не заворачивало на голову – он так и не натянул его в самом начале холода, и потом не вспомнил об этом. Странно и непохоже блестела вода впереди, и это не вызывало удивления.
Этот блеск постепенно превращался в матовый серый цвет между водой и небом, и Тенишев слабо, как во сне, подумал, что это – остров.
Боясь уронить весла из непослушных рук, он потихоньку стал грести. Движения уже не согревали, вызывая лишь боль во всем теле. Не радуясь, не чувствуя ничего, Тенишев словно выполнял какую-то единственную задачу – и сейчас ветер помогал ему. Потом станет ясно, что ветер перенес лодку через морское течение. Окажись оно сильнее ветра, Тенишев проплыл бы мимо этого маленького островка, не обозначенного из-за своей малости ни на какой карте, даже не увидев его. За островом, на сотни километров, была бесконечная вода.
Осевшая лодка ткнулась в берег. Тенишев сидел, собираясь с последними силами, покачиваясь на мелких, прибивающих к берегу волнах. Потом, вывалившись из лодки, он долго, слабыми рывками, оттаскивал ее от воды, слышал свое дыхание, шорох днища по песку и удивлялся этим сухим звукам.
Тенишев лежал, подвернув под голову руку, глядя на близкую перед глазами землю, на далекое над горизонтом небо, чувствуя, что никак не может соединить вместе прошедшее и настоящее время, как не соединялись, не были похожими два берега – прежний, от которого он оттолкнулся, входя в лодку, и тот, на котором лежал сейчас. Незаходящее северное солнце висело на том же месте, над самым горизонтом.
С трудом поднявшись на ноги, Тенишев медленно пошел вдоль берега. Изредка попадались обкатанные волнами кусочки коры, древесины, неизвестными путями принесенные сюда. Насобирав их, медленно нагибаясь, часто роняя, Тенишев вернулся к лодке. Несколько спичек погасли в негнущихся пальцах. Кусок подкладки, оторванный от куртки, все же захватился огоньком. Тенишев лег полукругом, защищаясь от ветра, вдыхая дым, и почувствовал, как по лицу текут слезы.
Руки согрелись, слабое тепло медленно переходило по ним внутрь застывшего тела.
Метров за двести от лодки на берегу лежало выброшенное волной бревно. Тенишев перетащил туда по воде лодку, разжег по-новому костер с подветренной стороны. Пламя лизало гладкий бок бревна, обещая в скором времени превратить его в жаркую нишу с горящими квадратиками углей. Сверху бревна, над огнем, Тенишев положил крупную рыбину – через минуту уже слышалось влажное шипение.
Он лежал на спине и смотрел в небо. Безоблачное, почти бесцветное, оно было совсем близко.
Здесь оно никому не нужно, подумал Тенишев.
– Ни покоя в душе, ни звезд над головой, – произнес он вслух, и эти слова пробежали дрожью по всему телу.
Он повернул голову к солнцу.
– На севере горит только одна звезда. Но именем своим не называясь, она глядит, как вечная вода вся пролита, лишь в небе отражаясь, – прошептал Тенишев странные в своей неправильности слова и улыбнулся.
И вдруг ему показалось, что на мгновение он увидел свою улыбку, свое лицо, берег с улетающим по ветру дымом от костра, и он подумал, что все, совсем недавно происшедшее с ним, он будет вспоминать не таким, как было на самом деле. Эта мысль даже не требовала пояснения, уточнения, она вспыхнула внутренне понятной самой себе и человеку, который только так и может понимать, не запутываясь в словах с их вечной способностью изменить все, что живет в молчаливом, покойном мире.
Я ведь ничего не чувствовал, ни о чем не думал, когда меня несло сюда, и время это для меня исчезло, зачем я тогда себя обманываю, в полудреме еще думал Тенишев.
Он просыпался, ел несоленую рыбу, пил, не чувствуя вкуса, воду из лужи, в которой дрожало солнце, опять засыпал. И видел не сны, а то, что частью своей было на самом деле в прошлой жизни.
Особенно ясно он видел, как они с Даней лазили по стенам Соловецкого монастыря, надолго задерживаясь на открытых площадках, откуда далеко было видно море, и если оглянуться, взгляд скользил по плавным лесистым холмам, соединенным у подножий озерами.
Утром они плавали на лодке, то оказываясь посреди ровного чистого озера с прозрачной до самого дна водой, то пробираясь каналами, отталкиваясь веслами от узких берегов. Лодок было несколько, студенты шутили, кричали, тишина озер, висевшая здесь до этого в воздухе, уходила вниз, под воду – и Тенишев чувствовал ее, застывшую на неподвижных донных корягах, на водорослях, присыпанных рыжеватым илом. И сами названия озер – Белое, Красное, Черное – тоже скрылись от людей, ничем не подтверждая своего значения.
Тенишев с Даней старались отстать ото всех, чтобы остаться в полной тишине. Они молчали, глядя, как последние капли собираются на веслах, не находя силы сорваться вниз. Тенишеву казалось, что если бы он положил весла на воду, то они должны были бы утонуть, без всплеска опуститься на дно.
Вдруг Тенишев увидел на дне озера кусок какой-то тряпки, похожей на телогрейку, укрывающую останки человека. Стало страшно, он ничего не сказал Дане и начал осторожно, но быстро грести по направлению к ближайшему каналу. Даня вопросительно посмотрел на него, а Тенишев оглядывался назад, стараясь попасть в узкое устьице канала, не коснувшись обозначенных ветхими бревнами берегов.
Вспоминая занесенную илом телогрейку, которую увидел на дне озера, Тенишев стоял наверху, на угловой монастырской башне, над которой когда-то была крыша, а теперь ветер свистел в голых стропилах. Над головой было чистое далекое небо, к которому они не приблизились, даже поднявшись так высоко. Ветер, пролетая и разгоняясь, издавал звук беспрерывного прощания. Тенишев отошел к самому краю башни, ухватился руками за покатую крышу, сохранившуюся над монастырской стеной, и взобрался на нее. Было страшно стоять во весь рост, и Тенишев сел на старые рассохшиеся доски. Не понимая, что он ищет, пошарил по карманам. Блокнот был во внутреннем кармане куртки. Тенишев машинально вынул его и стал листать исписанные страницы. Ветер помогал ему – мелькали неразличимые слова. Взглянув вниз, на Даню, он увидел у того в руках изломанную пополам тетрадку. Тенишев подумал: «Похоже, что мы собрались писать друг другу». Даня отошел, насколько позволяла площадка, и тоже сел, отвернувшись.
«На высоте одного падения ветер чист, как поцелуй ребенка», – написал Тенишев. И стало стыдно, он зачеркнул последние слова, оставив только: «На высоте одного падения…»
«Мы живем между небом и водой, не зная земли. Ветер уносит наши чувства. Мы смотрим вверх и вниз, и слева направо, не понимая, что это – крест. Взгляд всю жизнь собирает последний наш символ». Что-то похожее писал Тенишев, он забудет потом свои слова.
